Ожерелье для дьявола - Бенцони Жюльетта. Страница 8

Звон гитар подыграл солнечному блеску, еще более оживив картину. Легкие ножки в веревочных туфлях легко запорхали в ритмах фанданго и сегедильи средь развевающихся юбок. Легкая пыль поднялась от повелительного отчеканивания пяток. Жиль с сожалением вздохнул. Жаль было покидать все это.

Из тени деревьев его окликнул веселый голос:

– Почему в этот праздничный день вы так мрачны, сеньор капитан?! Небо голубое, вино свежо, девушки прекрасны, а королева лучше всех.

Чего же тебе еще надо?

Щурясь от яркого солнца. Жиль различил в тени мужчину крепкого сложения. Он курил сигару и что-то небрежно рисовал. Лицо Жиля просветлело.

– Истинный Бог, Пако! Век тебя не видел.

– Величие королевского двора затуманило твой взор, друг мой. Это же не я уехал на Пасху в Аранхуэс. Я знаю лишь, что посетительницы таверны Лос-Рейс плачут и сетуют оттого, что ты не приходишь более.

На широком бледно-оливкового цвета лице под выступающими густыми бровями блестели черные глаза. Грубость его черт еще более подчеркивали длинные черные баки, срезанные под прямым углом. Некрасивым, но впечатляющим было это крестьянское лицо, озаренное внутренним светом.

Мощное, совершенно не обрюзгшее тело было затянуто в великолепный костюм «махо»: короткая куртка из ярко-алого бархата с блестящими погончиками из позумента, открытая на груди рубашка из тонкого батиста с вышивкой, широкий черный сатиновый пояс, короткие облегающие штаны из шелка соломенного цвета с серебряными пуговицами и орнаментом, такого же цвета чулки, башмаки с пряжками, длинные волосы были стянуты на затылке черной шелковой лентой. Большой черный плащ свисал с ветки.

Эту великолепную личность звали дон Франсиско де Гойя-и-Лусиентес. Ему было тридцать семь лет. Уже четыре года, как он занимал должность королевского художника.

Жиль де Турнемин познакомился с ним сразу же после своего приезда в Испанию во время корриды на Плаца Майор. Жиль отправился туда, потому что ему сказали, что такое зрелище ни в коем случае не следует пропускать. Но очень скоро он пожалел о своем любопытстве и не смог досмотреть его до конца. Зрелище валяющихся на арене трупов лошадей со вспоротыми рогами быков животами вызвало в нем ужас и негодование.

Не желая видеть продолжения, а также не умея скрывать то, что думал, он слишком явно высказал свое мнение сидящим выше. Это вызвало бунт среди окружающих его фанатиков. В одно мгновение он очутился перед целой сворой орущих людей, твердо решивших научить его ценить прелести тавромахии.

Слишком взбешенный, чтобы трезво судить об опасности, Турнемин выхватил шпагу, нескольких взмахов которой оказалось достаточно, чтобы остановить на мгновение взбешенную толпу.

Однако кое у кого в руках мелькнули ножи, и юноше суждено было бы погибнуть, если бы какой-то человек, которого он запросто теперь называл Пако, не бросился к нему.

– Вы оскорбляете честь испанцев из-за этой никчемной дохлятины. Вы, должно быть, сошли с ума, сеньор.

– Я никогда не расценивал лошадей как никчемную дохлятину. Я скорее бы приравнял их к людям. Лошадь, сударь, самое благородное животное, которое когда-либо вышло из рук Создателя. И он создавал его не для такого дурацкого побоища.

– Когда человек играет своей судьбой, что значит лошадь? Вы должны досмотреть корриду до конца, тогда сможете судить о ней.

– Я уже насмотрелся вдоволь и останусь, если вы пообещаете мне удовольствие видеть, как бык мстит за лошадей.

Взрыв негодования был ему ответом. Жиль с иронией отсалютовал шпагой.

– К вашим услугам, господа! Я готов выступить в роли быка.

– Об этом не может быть и речи, – резко оборвал его незнакомец. – Сначала вы будете драться со мной.

– Это было бы мило… но у вас нет шпаги.

– Из этого не следует, что я не умею ею владеть. У меня просто нет ее при себе. Но у меня есть кулаки, – добавил он, суя под нос французу огромные кулаки. – Мы будем драться по-моему, если вы, конечно, согласны. Конечно, дворянину не пристало драться подобным образом.

– Вы полагаете? Все же попробуем.

Посреди широкого круга двое мужчин сцепились и очень скоро покатились в пыли. Незнакомец был очень силен, но он был ниже и не столь быстро реагировал, как Жиль, который с помощью Понго усвоил в совершенстве искусство индейской борьбы, приобретенное им в лесах Виргинии. Драка была жестокой и продолжалась без перевеса в чью-либо сторону. По прошествии некоторого времени они сидели на земле, с трудом переводя дух, и притом в полном одиночестве, лишь какой-то мальчонка в лохмотьях глазел на них, поедая кусок арбуза. Публика же, утомившись, предпочла возвратиться к более захватывающему зрелищу на арене. Испанец расхохотался.

– Думаю, что мы можем здесь поставить точку. Во всяком случае, вы уже не рискуете быть растерзанным.

– Иначе говоря, вы дрались со мной, чтобы меня спасти? Признаюсь, не понимаю почему. Вероятно, вы не испанец?

– Я родом из Арагона, значит, больше испанец, чем все остальные испанцы. Но я художник и хотел бы нарисовать ваш портрет… после того, как вы переоденетесь. Пойдемте выпьем кувшинчик вина, таверна Лос-Рей здесь поблизости… я объясню вам, что такое коррида. Я-то ее хорошо знаю. Мне еще случается иногда убить быка.

Два часа спустя, крепко выпившие и все такие же грязные, оба соперника похрапывали за столом таверны. С тех пор они стали друзьями до гроба.

Жиль рассмотрел рисунок своего друга. Это был трон королевы Мая, окруженный свитой и обожателями.

– Новый картон для ковра Академии Сан-Фернандо?

– Конечно. Это единственный вид живописи со светскими портретами, который принимает моя супруга, – ответил Пако с легким огорчением и даже с презрением. Жиль уже знал, что его женитьба на Жозефе Байе, преувеличенно стыдливой, суровой и признающей только академичность, оказалась для Пако несчастливой. – Это не продлится долго! – Пако резко засунул рисунок в карман куртки. – На сегодня хватит. Пойдем выпьем стакан вина, поедим чесночной колбасы, а потом пойдем танцевать.

Шевалье покачал головой.

– Это невозможно, Пако. Сегодня вечером я заступаю в караул во дворце. Может, этим и объясняется мой столь невеселый вид.

– Понимаю. Но скажи мне, амиго, что за службу ты несешь во дворце?

– Какую службу? Что ты хочешь сказать? Ты же королевский живописец и должен знать, чем занимается охрана.

– Конечно. Но охрана кого? Охрана старого короля или охрана принцессы Астурийской?

Жиль расхохотался.

– Пако, друг мой, ты слишком много слушаешь россказней слепых нищих на Пуэрта дель Соль.

Они заменяют газеты и пересказывают дворцовые сплетни.

– Слепые иногда говорят и правду. Или мне, может, приснилось, что один из твоих сослуживцев в гвардии недавно был незаметным образом уволен со службы только потому, что он по ночам давал уроки игры на гитаре Ее Высочеству?

– Много всякого говорят, – уклончиво ответил Жиль, не желая более продолжать разговора, который, как он полагал, его совершенно не касался.

Гойя вынул длинную черную сигару из внутреннего кармана куртки. Зажег ее, краем глаза наблюдая за другом. С наслаждением сделав несколько затяжек, он заявил:

– Ты не болтлив, и это хорошо. Что бы там ни говорили, ни для кого в Мадриде не тайна, что принцесса Мария-Луиза одарена чрезмерным темпераментом, которого не удовлетворить толстяку-мужу, и что ее необычайно интересуют охранники гвардии. Берегись!

– Чего?

– Трех личностей: во-первых, герцогини Сотомайор, главной камеристки, у которой страсть к шпионажу в крови; во-вторых, исповедника короля, непроницаемого дона Жоакино д'Элета, он так тощ, что может проникнуть даже в оконную щель; а в-третьих, министра двора Флорида Бланка, обязанность которого – устраивать быт коронованной семьи. Именно он так ловко устранил гитариста. Однако гитарист принадлежал к очень знатной семье Кастилии. А ты иностранец и можешь быть устранен… навечно. А я еще не закончил твоего портрета. Это было бы слишком тяжело для меня.