Путешественник - Бенцони Жюльетта. Страница 10

Несмотря на простоту, это была милая комната, гораздо более красивая, чем та, где Матильда жила в доставшемся брату доме своего отца, солевара из Сея-Васт-ла-Уг. Когда молодая жена Гийома Тремэна впервые вошла сюда, она надеялась обрести если не счастье, то по меньшей мере отрадный покой, что для нее было почти одно и то же. Увы, ее надежда умерла с наступлением первой брачной ночи, оказавшейся настоящим кошмаром.

От врача, мужчины много старше ее, а значит, и более опытного, можно было ожидать внимательной нежности, умения постепенно открыть ей физическую сторону любви, но вместо этого Матильда явилась жертвой изверга, в котором трудно было узнать сурового, немного грустного мужчину, за которого она выходила замуж. Во-первых, он выпил слишком много сидра. К тому же длительное воздержание всегда вредит мужчине, и Тремэн, едва не задушив жену, впопыхах срывая завязку на ее рубашке, был ослеплен открывшейся ему красотой и повел себя как примитивный самец: медведь и тот был бы лучше! С редкостной грубостью несчастная была лишена девственности, после чего ей пришлось выдержать еще три не менее болезненных приступа. Палач ее, занятый поглощением своей неподготовленной жертвы, даже не замечал заливавших ее лицо слез, а ее робкое сопротивление лишь разжигало его. И когда он, наконец, оставил ее, откинулся на спину и захрапел, ей показалось, что она тихо поднималась из глубин ада.

На следующий день он выглядел раскаявшимся, просил прощения, обещал вести себя иначе… Но то были известные обещания пьяницы! Стоило ему скользнуть к жене в постель, вдохнуть теплый запах ее молодого тела, прикоснуться к нежной бархатистой коже, как безумие вновь овладевало им. Он с силой обнимал, давил, кусал, углублялся в плоть, не в силах насытиться ее прелестью, о которой никогда даже не осмеливался мечтать. Это продолжалось до тех пор, пока у Матильды не случился обморок и он не подумал, что убил ее…

Она пригрозила ему с холодной решимостью, обидевшей не в меру пылкого любовника. К счастью, она уже могла сообщить ему, что беременна.

— Если вы хотите, чтобы я любила ребенка, которого ношу в себе, — заявила она, — постарайтесь сделать так, чтобы я не возненавидела его отца.

— Все от большой любви, которую вы мне внушаете, Матильда, и вы это хорошо знаете.

— Это объяснение, а не извинение. К тому же я никогда от вас не скрывала, что я вас не люблю… по крайней мере так, как вы бы того хотели.

Впоследствии она пожалела о том, что была слишком откровенна, потому что ее слова сделали его более несчастным, чем она могла предположить. В течение нескольких недель он уходил спать в ригу, а после переезда на улицу Сен-Луи — в комнату, где его обычно ожидали больные. Пока длилась беременность, он больше не пытался к ней приблизиться и мучился угрызениями совести, услышав, как Матильда кричит во время схваток, хотя роды прошли нормально. Ровно пять часов — минимум для женщины, рожающей впервые.

С того дня интимная жизнь четы была лишь внешней. Они вновь спали в одной комнате, но доктор звал, что его жена, чувствительность которой была обострена до предела, не хотела и слышать о новом зачатии. Он не делал больше попыток, но страдал от этого, так как горячо любил ее. Она это знала и всегда старалась быть внимательной и услужливой супругой. Но даже постепенно привязавшись к мужу, она не могла решиться вновь принять его. И он уважал ее решение.

Вернувшись в спальню сегодня вечером, она знала, что ей нечего опасаться. Однако по привычке она испытывала смутное беспокойство, так как всегда боялась, что прежний демон вновь проснется; она много дала бы за отдельную комнату, по оба их дома были недостаточно велики; да и сами они были не столь важными персонами, чтобы позволить себе такую роскошь… Тяжелее всего на протяжении десяти последних лет и даже теперь было жить с упрятанным в сердце ощущением разрыва, вызванного ее отъездом в Новую Францию, когда ей пришлось смириться с мыслью, что она никогда не выйдет замуж за Альбена, юношу, которого всегда любила…

Было поздно, когда Гийом-старший и Ришар поднялись спать. Лежа в постели, Матильда слушала, как ветер завывает в трубах, как когда-то в ночи ненастья он бушевал вокруг фортов Татиу и Ла-Уг, и ей было до боли приятно вернуться в прекрасное прошлое, когда ей, беззаботной и счастливой, казалось, что вся жизнь раскинулась перед ней, словно ровная песчаная дорога. Она всегда любила ветер — его неугомонность отвечала затаенной страсти, и когда она снимала свой чепец, предоставляя ветру одним порывом растрепать прическу, ей вдруг казалось, что длинные волосы увлекают ее за собой подобно крыльям чайки над пенящимися волнами…

И сейчас она не спала, а лишь делала вид, что спит. Стоила ей прикрыть веки, и она легко погружалась в свою мечту…

Бушевавший весь день и всю ночь шторм примирил противников: и осажденным, и осаждавшим приходилось кое-как защищаться от неистовства перекрестных ветров, дождя и волн. Утратившая свое величие река Святого Лаврентия бесновалась, словно ведьма. Гийом унаследовал от матери любовь к порывистому ветру и едва мог сохранять спокойствие: боясь, что ветер унесет его как соломинку, родители заставили его сидеть дома, который и сам, казалось, улетит. Мальчик выпросил разрешение пойти с Конокой в его домик, где он под присмотром индейца учился увлекательной резьбе по дереву: с куском сосны в одной руке и ножом в другой он устраивался возле своего краснокожего друга и не замечал, как летит время. Ришар, простудившись вовремя своих таинственных похождений, воспользовавшись непогодой, не вставал с постели, принимая пищу и питье только из рук отца.

Все утихло к вечеру 12 сентября, когда последовавший за приливом штиль сменился отливом.

— Может, хоть сегодня удастся поспать спокойно! — сказал Адам Тавернье, когда настал момент разойтись по комнатам. В душе Гийом с ним не согласился: даже самый сильный ураган никогда не нарушал его сна, к тому же за последние два дня он не настолько устал, чтобы гореть желанием отправиться в постель.

И в самом деле, он закутался в одеяло, задул свечу, но не мог уснуть. Он старательно закрывал глаза, прочел, как учила мать, одну или две молитвы — ничего не помогала Причина заключалась не только в том, что последние часы он провел взаперти; было что-то еще… чутье подсказывало ему, что спать нельзя… Он словно безотчетно ждал чего-то. И это началось…

В доме уже давно все стихло, как вдруг едва слышный звук заставил мальчика вздрогнуть: кто-то осторожно закрыл за собой дверь, затем в коридоре скрипнула половица, отчего Гийом резко сел на кровати и напряг слух, словно белка, ощутившая приближение охотника.

Его комната — самая маленькая — располагалась ближе всего к лестнице, поэтому, когда одна из ступенек едва слышно заскрипела, он догадался, что кто-то спускается. Тотчас он соскочил с кровати, натянул одежду, сунул мокасины в карман и тихо, как кошка, вышел из комнаты, направляясь к лестнице, и сразу ощутил на лице волну свежего воздуха: открыли дверь на улицу. Он увидел быстро промелькнувший силуэт, в котором узнал своего брата.

Не теряя времени на размышления о том, что Ришар мог делать на улице в этот час (ведь все считали, что он едва начал выздоравливать), Гийом решил идти за ним: он сорвал с крючка накидку и вышел следом. Но тотчас вернулся. В тот самый миг, когда он собирался ступить под навес, Ришар, поискав что-то в кладовке, вновь прошел мимо дома. Мальчугану пришлось подождать, пока брат выйдет на спускавшуюся к двум пихтам дорогу, и лишь после этого он бросился за ним, недоумевая, куда тог мог отправиться…

Ночь была сырой и темной. Но мальчик обладал достаточно острым зрением, чтобы ориентироваться в темноте, к которой глаза его очень быстро привыкли. Поэтому, добравшись до двух деревьев, он без труда отыскал глазами приземистую фигуру брата, который теперь уже бегом направлялся к форту. Однако цель его была не там; наоборот, чуть не дойдя форта, он пошел прочь, оставаясь под прикрытием небольшой рощи. Вовсе не желая быть замеченным часовым, Гийом выбрал тот же путь» между тем любопытство его продолжало растя. Вдруг он потерял фигуру из виду, но, учитывая выбранное направление, Ришар мог пойти лишь по одной дороге: теряясь в чаше, она футов через триста должна была привести к утесу.