Песье распятие - Яневский Славко. Страница 12

Русиян поджидал меня внизу.

«Этот костяк с колом, ведь это ж вампир? Или монахи считают таких неотпетыми мертвецами?»

«Не знаю. Это место не для живых».

Симонида почувствовала себя уязвленной.

«Кому и где жить, решаю я, монах. А теперь добро пожаловать. Будь гостем на нашем ужине…»

Глаза болят, слишком долго склонялся я над грубым столом в келье. Лягу и долго стану засыпать, храня лик Симониды под ресницами в переплетении грешных мыслей и грешных снов: костяк в крепости – Русиян, в шаге от него я, Тимофей, живой, лицом уткнувшись в густые волосы женщины, прильнув к ее голой груди, из ночи в ночь исхожу потом, рядом Симонида, я открываю ее, горячую, и растворяюсь в ней. Наутро поднимаюсь пустым: сны меня выпивают.

Днем бодрствую, а все во мне перемешано: давние и вчерашние лики и звуки, обрывки снов и еще что-то, имеющее обличье и смысл, – пустота во мне, что остается тенью ли, светом ли, онемелостью крови, печалью или бесчувствием. От этого не умирается, даже не обмирается, однако и не живется богаче и лучше. Укрепись, слышишь? – этот голос, этот строгий совет во мне – он не мой. Наверно, эхо какого-то далекого дня и кого-то, чей лик стерся из моей памяти. Я бы укрепился, да не могу. Слишком слаб. И наяву слышу Симонидин голос: что-то шепчет на неведомом языке, на удивление мне до конца понятном. Зовет меня, ищет меня. Скорчившись, выдираюсь из себя и иду к ней. Вот он я, шепчу немо. Я твой, предлагаюсь ей, вечно твой, клянусь. И сразу же понимаю, что нахожусь под пеленой сна. Хотя и сон этот не всегда отчетливый, часть действительности.

Я мучился, затянутый водоворотом мечты.

Тоска, соблазнительное сладострастье. Не монах, а скот.

9. Око

Прошлое, настоящее.

Когда-то, давно, построил ее неведомый царь. Шестигранная, множество бойниц, три восьмиугольные и три шестиугольные башни, соединенные с внутренними строениями. Время ее подгрызло, в развалах башен гнездятся вороны. В покоях для господ и слуг, в кладовых, конюшнях, кухнях – повсюду лишь скорпионы да тени. Вся громадина обросла черным мхом, в ней поселились нетопыри и призраки.

Тесаный известняк привозили из Кучкова, укладывали кусок к куску, так, по старым преданиям, у реки Сарандопор под горой Осогово постник Иоаким возвел монастырь, в ту же пору выстроили свои монастыри и Прохор над Пчинией, и Гавриил и Иоанн, первый в дебрях лесновских рощ, второй под тенью Рилы-горы, во времена царствования, или немного раньше, Мануила Комнина, а может, и Калояна или какого другого, третьего, князя ли, царя ли с востока или с севера. Я не ходил на богомолье в святилища четырех отшельников, но крепость знаю: ее надвешенность над Кукулином страхом вошла в первый взблеск моего сознания. С весенними дождями в северных ее тенях сгущаются отравные грибы, перед осенними туманами тоже. Над башнями, вернее, над остатками башен летом небо пустое, без звезд. Зимой вороны собираются стаями, облетают вокруг, хоронятся в темных трещинах. Порушенная поясная стена зияет широким отвором к нижней части села. Старые ворота разъели черви, доконал огонь крестоносцев или разбойников. Неведомо, кто и когда жил в крепости. Десятилетиями этот вход без порога или видимой межи не переступала нога человека.

На селе верили, что в крепости предаются ночному плясу некрещеные души и каждый, кто забредет в ее каменные покои, а в прошлом такое бывало, становится добычей нечистой силы. Следы попавших в плен плесневелого мрака затирались навеки. Что потеряно, то потеряно, ни молитвой, ни колдовством к жизни не воротить, зато о пропавших, если они и вправду были, оставались сказания, изо дня в день, из года в год менялись их имена и похождения: старожилы или пришельцы, латиняне, саксы, купцы иудейские или проповедники с далеких островов из отшельничьих пещер, белые и черные, остарелые мореходы, мечтающие о собственной ниве, беглые, прокаженные, маньяки, изгои.

И вот в это каменное пугало поселяется Русиян с Симонидой, может, чтобы показать подданным свою неустрашимость, свое могущество, пред которым отступают даже силы подземные, чтобы навсегда прослыть властелином.

Зло близнецом имеет только зло. Оставшись в одиночестве, ищет и находит сопутника, добывает новое зло из камня, из людской души, одно, два, сотню. Умноженное знает и умеет единственное – оскорблять, обесправливать, губить человека и его достояние: жито и виноград, животину, близкого по крови. У зла когда есть обличье, с цветом и запахом, а когда нет. Зато всегда есть имя, и чем тяжелее оно произносится, тем обильнее и ловчее проникает из своей личины в сознание, напаивается кровью, чтобы вдруг, словно мотылек из гусеницы, обернуться болезнью, страшной сушью, мором, пустошащим хлева и стойла. Зло – это и призрак, рассеивающий чуму из крысиной упряжки, не минуя ни единого села и ни единого дома, раскаленный вихрь, заглотивший летние облака. Или ураган и густой град, побивающий хлеба на полях. Мрет скотина, пропадают посевы, гниют или полыхают дома, вспухает земля гробами и заравнивается, покрывая забвеньем кости. И только на крепость зло не посягало – каменное чудище, знамение века, стало ему ночлегом, храмом и домом. Старость подгрызла камень, но не сжевала, а, изуродовав, заставила приютить скорпионов, змей и призраков, которые на свету превращались в притаенную тень под лишаем, в желтых выбоинах или в трещинах. Крепость пережила много поколений, была и осталась свидетелем людских бед и злосчастий, скорби и ненависти, отгороженная от них невидимой, но непроницаемой стеной магии.

Когда-то в бойнице, если можно этому верить, люди видели старика, то ли с язвами по лицу, то ли с плесенью до самого черепа. Его считали вампиром. Зеленоликий, он появлялся в каменной раме, всегда внезапно и на мгновение, потом таял. И сразу после того, особенно если день был хмурым, с нависшими облаками, либо кидался на человека пес, жалила змея, либо валило ветром деревья и Давидица уходила в землю. А то – самый дурной знак – из туч выпадал клубок молний. На Кукулино наваливались болезни, суши, крысы – погибель.

И ныне, спустя столько времени, памятуя о тех ужасах, свершавшихся без свидетелей, кукулинцы и днем не заходят в крепость, даже скопом. Рассказывают, что из трещин в стенах ночью слышатся вздохи заплутавших душ. И сон не служил защитой от страха, выпускавшего щупальца из крепости, из шести ее изувеченных башен. Спасались всяк по-своему, кто луком да амулетами, добытыми за морем, только страх, пред которым и тень убиралась под землю, не отступал, а менял обличья. Со временем, подобно воде и земле, страх сделался частью жизни, стал понятным, зримым и ощутимым – без него нельзя. Страх – неизбежная нить в сказаниях у очага: то подползает конским волосом к задремавшему, по-змеиному укладывается на груди и обнюхивает, то живым огоньком приманивает, а то скинется диковинной тварью, рыбой с головой козы или улиткой рогатой. За селом, всего в пяди от крайнего дома, подскакивал козел, зелено-желтый, и тотчас же превращался в пень или в камень, громыхая издевательским смехом. Не касаясь земли, неслышно плясала голая женщина в волосах из пиявиц, а потом возвращалась с дымом в обличье столетней старухи, и ногти у нее были как крючья. Призрак, задрав к месяцу волчью морду, выл, метался вокруг домов, вырывал старые стволы с корнем, ездил верхом на скотине, покуда у нее не лопалась утроба. Ужи высасывали молоко у коров и рожениц, утки высиживали ящериц, с лозы свисала гроздьями саранча. Исподволь, в ходе десятилетий, притиснутые другими бедами люди обвыкались со страхом: незаметный, как жизнь, он делался самой жизнью. Шумные водопады и потоки зловерия всегда доливали сказания новыми водами страха. От него болели глаза, болело тело, болела душа.

Свидетелей нет, а передается из поколения в поколение: по ночам, когда в человечьем сознании завывают вампиры и под спущенными ресницами вихрем кружат призраки, невидимая сила распахивает погосты, оставляя за собой пустошенье – разбросанные черепа, кости, не истлевшие трупы, перевернутые известковые плиты и пепел деревянных крестов, средь сухого дерна – оглоданные ящерицы и куропатки, обрывки лисьих шкур да пустые черепашьи панцири. По дороге от Песьего Распятия к болоту попадаются пашни, засеянные семенем мандрагоры, травы человечьего вида, с головой, руками, ногами, на ступнях корешки живые; ослы и мулы остервенело набрасывались на мандрагору, поднимающую писк до неба, и здесь же подыхали, обедняя село, над падалью собирались псы и тоже вскорости дохли – раздутые, оскаленные, с вытекшими глазами.