Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста - Резник Семен Ефимович. Страница 16

И опять об этой дурацкой «близости». Как будто речь шла о чем-либо другом, кроме того, чтобы Герцен засвидетельствовал его честность!

Александр Иванович желает Владимиру развеять слухи. Желает «без фраз» – и на том спасибо!.. Только сам предпочитает остаться в стороне! Он, столь горячо и страстно выступающий против всякой несправедливости, случающейся там, в России, предпочитает не вмешиваться, когда самая гнусная несправедливость творится здесь, в эмигрантской среде, где одного его слова достаточно, чтобы ее пресечь.

А Серно-Соловьевич… А Владимир Бакст, стоявший рядом при его объяснении с Герценом… Ведь знают Владимира много лет… И все устранились, все… Извольте-ка, Владимир Онуфриевич, сами отмываться от налепленной на вас грязи. Кто налепил, за что, почему – это нас не касается. Отмоетесь – примем с радостью! А пока… Отшатнулись, как от прокаженного.

А Илья Мечников!.. Ведь оказалось, что и он говорил о «шпионстве». Это особенно не умещалось в голове. Ведь Мечников – лучший друг брата. Да и самого Владимира обхаживал в Неаполе, как маленького ребенка! А за спиной в это же время разносил гнусную сплетню…

Всю силу негодования Владимир вложил в несколько телеграфных строк, которые отправил Бакунину, а сам, ни с кем не простившись, поехал на родину…

Между тем на запрос Герцена о подробностях скандала Бакунин отвечал:

«О том, что будто В.Ковалевский корреспондент III отделения, я услышал впервые от Утина и вот по какому случаю. Услышав, что Утин (Николай) отзывается таким образом о нем в доме Оболенских, я, имевший дотоле доброе мнение о Ковалевском, потребовал Утина к ответу. Утин мне отвечал, что он обвинял его, не зная его, на основании положительных фактов, переданных ему многими друзьями; факты: общее мнение в Петербурге – разрыв с невестою, разрыв с передовыми кружками, настоятельность, с которой Ковалевский требовал списки имен людей, подписавшихся в пользу ссыльных, наконец, его постоянное и удивительное счастье при аресте большей части его знакомых и приятелей – факты, как ты сам говоришь, положительно еще ничего не доказывающие, – но если они справедливы, в совокупности все-таки довольно странные. Друзей, от которых он все это слышал, Утин не хотел мне назвать, вследствие чего я ему заметил, что обвинять громко человека в шпионстве, не называя своих источников и не приводя положительных доказательств, не благородно, не честно, а также и не совсем безопасно. На что Утин мне отвечал, что с тех пор, как он лично познакомился с Ковалевским, он сам усомнился в справедливости обвинения. На этом мы с ним покончили. Утин пустой и тщеславный мальчишка. Важнее было для меня показание М[ечнико]ва – натуралиста, которого я от души уважаю, как человека умного, серьезного и добросовестного. Он сам также ничего не знал положительного против Ковалевского, но слышал многое от разных людей в Швейцарии и в Германии, особливо же в первой и именно в обществе, окружающем Якоби. М[ечнико]в, впрочем, действовал в этом случае весьма осторожно, долго не говорил никому ничего и заговорил только тогда, и то в весьма тесном кружке, когда был вызван к тому показаниями Утина. Впрочем, ты можешь узнать все подробности, касающиеся до М[ечнико]ва, из письма, написанного им недавно к брату 6, вследствие воинственной телеграммы Ковалевского ко мне, в которой, не знаю с какой стати, он грозит М[ечнико]ву неумолимым гонением.

Справедливо, что я собирался иметь с Ковалевским объяснение, очень затруднительное, впрочем, потому что ни М[ечнико]в, ни Утин не давали мне права назвать их, так что я хотел сказать Ковалевскому, что слухи о нем дошли до меня из Германии, вследствие чего несколько раз приглашал Ковалевского к себе, но он не приехал, так что никакого между нами объяснения не было, и я не мог ни обвинить, ни оправдать его. Правда также, что я, не сделавший ни ему, ни брату его ни одного визита, приехал к ним проститься, положив, за неимением достаточных фактов, не трогать более этого дела, о котором никому не говорил и не писал, но соблюдая вместе с тем во все пребывание Ковалевского в Неаполе самую строгую осторожность».

Опубликованное еще в 1894 году, это письмо цитировалось биографами Ковалевского, но до сих пор не было подвергнуто серьезному анализу. Попробуем сделать это.

Прежде всего в нем видна масса противоречий и непоследовательностей. Бакунин утверждал, что Николай Утин обвинял Ковалевского «на основании положительных фактов», и даже перечислил эти «факты», и в то же время сам выговаривал Утину за то, что тот обвиняет, «не приводя положительных доказательств», то есть фактов.

Назвав Утина «пустым и тщеславным мальчишкой», Бакунин считал более важными показания Мечникова, хотя подчеркивал, что Мечников «также ничего не знал положительного против Ковалевского».

Наконец, в высшей степени странно, что Бакунин настойчиво добивался встречи, чтобы объясниться с Владимиром Онуфриевичем, а когда встреча состоялась, решил «не трогать более этого дела».

Ну а каковы «факты», якобы говорящие против Ковалевского?

О каких «списках подписавших» идет речь, неизвестно. Действительно ли их требовал Ковалевский и если да, то с какой целью, – установить теперь невозможно. Заметим лишь, что в пользу ссыльных вносили пожертвования не только революционеры. Многие из тех, кто стоял в стороне от оппозиции, делали денежные взносы из филантропических соображений, так что списки этих людей вряд ли могли представлять интерес для III отделения.

Что же касается остальных «фактов», то все они сходятся к одному источнику. Нетрудно понять, что под «передовыми кружками», с которыми разорвал Ковалевский, надо разуметь один кружок – Варфоломея Зайцева. Ибо известно, что в начале 1866 года, когда Лонгин Пантелеев сидел в «исправительном заведении» и ожидал отправки на каторгу, его часто навещал Ковалевский, рассказывавший узнику все «литературные и общественные новости», причем однажды «по поручению друзей» предложил устроить Пантелееву побег («И деньги, и все способы к вашим услугам»). Когда же тот отказался, Ковалевский собрал для него деньги, которые, как сказано в воспоминаниях Лонгина Федоровича, «с некоторым дополнительным сбором через А.А.Жука с избытком покрыли весь мой дорого стоивший переезд от Петербурга до Красноярска».

Ничто подобное не было бы возможно, если бы «общее мнение в Петербурге» считало Ковалевского шпионом.

А что понимать под «разрывом с невестой»? Брак Ковалевского и Машеньки Михаэлис расстроился, но между бывшими женихом и невестой сохранились добрые отношения. «Разрыв» произошел у него с Варенькой Зайцевой после несостоявшегося венчания. Вряд ли можно сомневаться в том, что Варенька причастна к ссоре Ковалевского с ее братом. Находясь уже за границей, она была осведомлена о происшедшем и решительно взяла сторону Варфоломея. За границей «княгиня» стала гражданской женой Павла Якоби, и именно этим Ковалевский объяснял позднее перемену к себе Павла. «Я очень хорошо понимаю, – писал он брату через два года, – что с женитьбой на Зайцевой наши хорошие отношения должны были кончиться или, по крайней мере, охладиться».

А если так, то становится не случайным, что Илья Мечников слышал о шпионстве Ковалевского «в окружении Якоби». Ведь у Павла Владимир побывал прежде, чем заехал в Женеву, и был принят с обычной сердечностью. Получается, что в окружении Якоби говорили о его шпионстве, а сам Якоби об этом ничего не слыхал, а если слыхал, то отмахнулся, как от несусветной чуши. Как же не вспомнить «княгиню Голицыну», уже связавшую свою жизнь с Павлом, но еще не успевшую настроить его против Ковалевского!

…Через много лет, когда эта история была основательно забыта, нашелся человек, пожелавший ее вспомнить. В эмигрантской газете «Общее дело» в 1879 году появилась анонимная статья «Нечто о шпионах». Имя «героя» статьи названо лишь в самом конце, но приведенные подробности сразу же позволяют угадать в нем Владимира Ковалевского. Помимо шпионства, он обвиняется в «присвоении чужой собственности» и множестве других самых омерзительных гнусностей. В статье говорится, в частности, что «женский вопрос» Ковалевский «понимает слишком односторонне, в смысле сводничания доверяющихся ему девиц с нетрезвыми капиталистами, имея в виду вступить потом за известную сумму в брак с этими жертвами его сводничания и капиталистической похотливости, для прикрытия греха». Трудно придумать что-нибудь более грязное и злое! А в другой статье, написанной еще через два года, сделана попытка обосновать «теоретически» подобные пасквили. Здесь утверждается, что каждый, кто заподозрит другого в шпионстве, «не только имеет право, но и прямую обязанность высказать открыто подозрение, хотя бы с риском обвинить невинного» (курсив мой. – С.Р.). Надо иметь только «полное нравственное убеждение», которое «назревает само собой и помимо нашей воли; но, раз почувствовав его, надо иметь мужество высказать его громко, не ожидая никаких улик, так как их в этом деле быть не может».