Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста - Резник Семен Ефимович. Страница 56

Во «Введении» к монографии об антракотерии Ковалевский выступил против бессодержательного увеличения числа названий ископаемых форм. Это «умножение названий без умножения сведений» он считал «великим злом», которое, по его мнению, приводит к самообману, к видимости благополучия, тогда как знания почти не наращиваются и «только работы Кювье благодаря их основательности» остаются недосягаемым образцом для палеонтологов.

Ковалевский создал такую классификацию копытных, которая позволила ему представить их группы в виде восходящих ветвей генеалогического древа. Всю силу мысли он направил на то, чтобы доказать общность происхождения всех копытных и тем самым утвердить Дарвинову эволюционную теорию.

Ковалевский показал, что уже самые ранние из известных копытных четко распадаются на две группы: парно– и непарнопалых. Но значит ли это, что они не связаны между собою родством? Ученый привел огромное число «общих признаков, характерных для обоих разделов, т[о] е[сть] для всех копытных», что безусловно доказывало происхождение их от одного предка, который должен был обитать еще в меловую эпоху.

Вновь и вновь Ковалевский указывал на упрощение конечности, как на наиболее существенное направление в эволюции копытных, обеспечивавшее их выживаемость в борьбе за существование и потому явственно прослеживающееся в обеих группах.

Для наглядности он сопоставлял лошадь с тапиром. У обоих непарнопалых конечности выполняют сходные функции, но если у лошади всего четыре пальца, то у тапира их четырнадцать (по четыре на передних и по три на задних конечностях). А в каждом пальце – по две артерии и по две вены, не говоря о мелких сосудах, нервах, мышцах и других тканях. Только на то, чтобы прогнать кровь по сосудам, четырехпалое животное расходует много больше энергии, чем однопалое. А вероятность закупорки сосудов, травм, различных заболеваний? «Для развития большей суммы сил четырехпалое животное требует более богатой, или лучшей, пищи, оно живет расточительно» – вот основная мысль Ковалевского.

«Правда, пока оно одно и его никто не тревожит, – подчеркивал исследователь, – его существование и существование вида может длиться бесконечно, но как только появляются лучше организованные конкуренты, организм которых позволяет существовать при относительно более скудной, или худшей, пище, соотношения меняются, и новая форма, которая может жить проще, организм которой устроен экономнее, в конце концов победит».

Именно поэтому, считал Ковалевский, тапиры, прежде широко распространенные, повсеместно вымерли, сохранившись лишь на островах и в тропических лесах, где пышная растительность и отсутствие какой-либо конкуренции обеспечивали их существование.

Какой контраст с формами лошадиных, которые «численно увеличиваются все более и более и вытесняют тапиров и носорогов в плиоцене и современном периоде»! Подчеркивая, что лошадиные «одержали полную победу» над другими непарнопалыми, Ковалевский напоминал «о бесчисленных табунах африканских зебр и квагг, о большом количестве азиатских диких ослов и тарпанов». «Еще несколько столетий, – предсказывал Ковалевский, – и все носороги и тапиры будут истреблены, так что весь раздел непарнопалых, который был столь многообразно развит в третичном времени, будет представлен только одной-единственной формой – лошадью».

Еще с большей подробностью Ковалевский рассматривал группу парнопалых, которая распадается на две подгруппы (лунчато– и бугорчатозубых), и в каждой из них эволюция идет двумя путями – по адаптивному и инадаптивному типу.

Особое значение Ковалевский придавал сравнению темпов эволюции непарнопалых и двух ветвей парнопалых.

Ученый установил, что конечность лунчатозубых кульминировала еще в миоцене и тогда же произошло разделение желудка на три отдела, благодаря чему животные приобрели способность жевать жвачку. Дальнейшее упрощение скелета стало невозможным, а так как «в организме всегда имеются скрытые силы или возможности, сразу же использующие каждое выгодное устройство и совершенствующие его», то эволюция свернула в другое русло. У первичных жвачных на лобных костях появились выросты, вначале простые, копьевидные, затем вилчатые, а потом ветвистые, винтообразные и все более различные у разных животных. Так в виде дополнительного преимущества, некоего «роскошества» многие жвачные приобрели рога.

У непарнопалых эволюция конечности шла много дольше; кульминации они достигли только в плиоцене, то есть в эпоху, непосредственно предшествовавшую современной. Именно этим Ковалевский объяснял то обстоятельство, что ни способностью жевать жвачку, ни тем более «признаками роскоши» лошадиные обзавестись не успели.

Ну а бугорчатозубые и теперь еще далеки от своей «кульминации».

Так вот и создавалось из «хлама» «нечто весьма гармоничное и простое».

Конечно, слишком простое, по нынешним понятиям. Современная палеонтология значительно детальнее представляет пути эволюции копытных, их взаимодействие с внешней средой в различные геологические периоды. Многие представления Ковалевского, по сегодняшней мерке, слишком прямолинейны. Но к более полному знанию наука пришла тем путем, на который первым вступил Владимир Онуфриевич Ковалевский.

Софья Васильевна не торопилась «наводить мосты» и вернулась в Берлин не через Мюнхен, как просил ее «муж», а через Гейдельберг.

Узнав об этом, Владимир «грыз пальцы от злости» и слал ей гневно-язвительные послания. Она разрывала их на мелкие клочки и отвечала той же монетой. Он ее письма с не свойственной ему аккуратностью сохранял…

«И у Вас, и у меня, – писала ему Софья Васильевна, – уступчивости мало, способности понимать чувства другого – еще меньше, а самолюбия и эгоизма бездна. Вы видите, я и себе отдаю справедливость. А у меня еще к тому же примешивается скрытность, которая именно в ту минуту, когда что-нибудь болит, и не дает говорить об этом. Со всеми этими свойствами ну что же хорошего ждать нам друг от друга».

«Мне никогда и в голову не может прийти воспользоваться теми великодушными предложениями, на которые вы tacitenent 44 намекаете в Ваших последних письмах, […] если я когда-нибудь верну себе мою свободу, о которой, впрочем, менее сокрушаюсь, чем Вы думаете, то это будет моими собственными силами и при этом главным образом с целью вернуть Вам Вашу».

«Вы поверите мне, что у меня теперь не осталось ни капли злобы против Вас. Напротив того, когда я вспоминаю о Вас таком, каким знала Вас в первые годы нашего знакомства, и о всем дорогом прошлом, с которым Вы так тесно связаны, мне приходит неотразимое желание опять назвать Вас братом. Но мой „брат“, таким, как он остался в моих воспоминаниях и которого я очень сильно любила, не имеет ничего общего с этим новым Владимиром Онуфриевичем, который не может оторваться от своих работ, чтобы повидаться со мною дня два после года разлуки и который так завален письмами от Дарвинов, Гексли и проч[его] знаменитого люда, что в течение недели не может найти минутки отвечать на мое письмо […]. Мне несравненно легче совсем с Вами разойтись и никогда с Вами не видаться, чем видеть Вас в этой новой форме».

Постромки натягивались порой так туго, что вот-вот грозили оборваться. И теперь уже действительно навсегда. Но восстановленные «дипломатические отношения» неизбежно двигались к своей «кульминации», то есть к личной встрече и решительному объяснению. Разумеется, уступку сделал Владимир.

«Через несколько дней я, должно быть, уеду из Мюнхена в Берлин, – написал он брату 28 мая. – Сначала я не хотел было ехать туда […], но сегодня получил письмо, в котором она очень просит меня приехать. Сколько времени я пробуду в Берлине, не знаю, я думаю, всего несколько дней, но возможно, что и дольше».

Однако «на чужом поле» он согласился играть лишь после того, как подготовил неожиданно понадобившиеся дополнительные таблицы к «Введению».