Четвертая высота - Ильина Елена Яковлевна. Страница 22

— А вы тоже здесь лечитесь? — спросила Мирра.

— Что вы! — сказала Вера. — Вы, должно быть, приняли меня за девочку? Я педагог, воспитательница младшей группы.

И она повела приезжих ребят в белый домик, спрятавшийся чуть ли не до крыши в гуще сиреневых кустов.

— Скажите, пожалуйста, Верочка, — спросила Гуля по дороге, — неужели это в самом деле испанцы, из Испании?

— Да, испанцы, из Испании, — ответила Вера. — Чудесные ребята. Мы все их очень полюбили.

— Дети героев? — спросила Мирра.

— А некоторые из них и сами герои, — сказала Вера. — Они строили баррикады, рыли окопы. Кое-кто из самых старших даже воевал.

— Побежим к ним, Мирра! — сказала Гуля, хватая подругу за руку. — Потом позавтракаем!

— Нет уж, — остановила их Вера. — Первые дни вы посидите в карантине. Вот я сейчас передам вас вашей воспитательнице Ольге Павловне, и она вам всё объяснит.

Ольга Павловна, пожилая строгая женщина в парчовой тюбетейке на чёрных с проседью волосах, суховато, без улыбки встретила девочек. Это случилось на пороге их спальни.

Обе девочки уже успели надеть купальные костюмы, а сверху — пёстрые сарафаны и с полотенцами на плечах собрались бежать вниз на пляж.

— До осмотра врача — никаких купаний! — сказала Ольга Павловна.

— Мне врачи всегда разрешали купаться! — недовольно буркнула Гуля. — В Артеке в прошлом году я и нормы сдавала — плавание и греблю…

— Мало ли что было в Артеке в прошлом году.

С этой первой встречи у Гули с Ольгой Павловной началась война. Ольга Павловна была человек непреклонный. Карантин так карантин: сиди дома или у себя в палисаднике. Пускай весь санаторий веселится: ходит в кино, на прогулки, на купанье, а ты словно под арестом, и тебе не полагается никаких поблажек. Тихий час так тихий час: лежи и не смей даже словом перекинуться с соседкой.

— Вы сюда приехали лечиться, и мы вас вылечим, — говорила Ольга Павловна, — хотите вы этого или не хотите.

Конечно, Гуле хотелось вылечиться, но, кроме того, ей каждый день хотелось ещё чего-нибудь: кататься на лодке, плавать наперегонки, гулять вечером по берегу и любоваться лунной дорожкой в море, а во время тихого часа заучивать вместе с Миррой испанские слова.

Поэтому чуть ли не каждый день у неё бывали с Ольгой Павловной столкновения и стычки.

Гуля выходила из себя, а Ольга Павловна оставалась по-прежнему спокойной, деловитой и строгой, и это ещё больше бесило Гулю.

— Сухарь, — говорила Гуля, — никаких человеческих чувств!

— Трудный ребёнок, — говорила Ольга Павловна. — Одарённый, но трудный.

Больше всего жалела Гуля, что из-за сурового режима ей не удавалось проводить с испанскими ребятами столько времени, сколько ей хотелось.

Целая неделя ушла на карантин. Потом лечение, лечение, грязевые ванны, электризация и тихий час по полтора часа в день! А день тут короче, чем в любом лагере, потому что после вечерней росы нельзя выходить в сад.

И всё же Гуля успела подружиться с испанскими детьми. Она ухитрялась разговаривать с ними, не зная их языка, жестами, улыбкой, немногими словами — французскими, русскими, испанскими, подхваченными тут же, на лету.

— Подумай, — говорила она Мирре, — какие у них в Испании занятные школы! За один год они проходят всю алгебру, всю геометрию, всю физику. А на другой год — всё то же самое, но подробнее и серьёзнее. А перемен между уроками у них нет. Учатся полдня без отдыха.

— Как же ты всё это узнала? — спрашивала Мирра.

— Они мне рассказали.

— Да как рассказали?

— Ну, как… не знаю как. Только я всё поняла. Я даже выучила вчера одну испанскую песенку. Чудная песенка — про какого-то Пепе, который попал на птичий двор. Там прямо слышно, как гогочут гуси и кудахчут куры. По-испански это замечательно выходит! Ты непременно подбери к этой песенке музыку. А, Мирра, подберёшь?

И Гуля опять убегала к испанцам. Со старшими она по-настоящему подружилась, особенно с девочкой Кончитой Хорабо и мальчиком, которого знали Хавьер Гонсалес. Эти двое ребят лучше других говорили по-русски, и Гуля не уставала расспрашивать их про войну, которую они видели и в которой даже сами участвовали.

— Здесь такое тихое небо, — сказала однажды Кончита, закидывая назад голову и вглядываясь в летнюю густую синеву.

— Тихое? Что ты хочешь сказать? — спросила Гуля, но прежде чем Кончита успела ответить, она сама догадалась, о чём говорит маленькая испанка.

Как это должно быть страшно, когда такую мирную синеву заполняют гудением моторов вражеские самолёты, когда они стаями кружат над городом, а вокруг рушатся дома и земля дрожит от взрывов! «Неужели и нам придётся когда-нибудь увидеть и пережить такое?» — думала Гуля.

И она участливо и нежно смотрела на этих смуглых ловких ребят с такими живыми, горячими глазами, с худощавыми, чётко очерченными лицами и ярко-белыми зубами.

Среди испанцев было много малышей, напоминавших Гуле её октябрят. Ребята эти были весёлые, здоровые, но достаточно было видеть, как жадно бросаются они навстречу своим старшим братьям и сёстрам или к землякам, с которыми приехали сюда вместе, чтобы понять, как сильно скучают они по дому, по родным.

Гуля не знала, чем порадовать их. Каждый день она покупала им мандарины, леденцы, открытки с картинками, бумажные веера, бусы из раковин и всякую дребедень.

Малыши прозвали её «Мадресита» — «Маленькая мама». Цветные бумажки от «карамелос», от есть от конфет, они тщательно разглаживали и прятали на память о ней. А мандарины поедали в огромном количестве.

— Ничего удивительного, — говорила Гуля. — В Испании апельсины созревают четыре раза в год. Испанцы без апельсинов жить не могут. Вот как мы с тобой — без картошки.

И она снова звала Мирру на берег покупать в ларьке мандарины и «карамелос» для испанских ребят, а для себя с подругой — двойные порции мороженого и в книжном киоске — последние номера киножурнала.

Гуля среди испанских детей в санатории под Одессой

ТЕЛЕГРАММА

Гуле оставалось прожить в санатории всего одну неделю, когда она внезапно обнаружила, что деньги, которые ей дала мама на обратный билет в Киев и дорожные расходы, разошлись неизвестно на что.

Лёжа в тенистом уголке сада в час отдыха на раскладушке (врач разрешил ей и Мирре тихий час проводить в саду), Гуля шёпотом подсчитывала расходы:

— Мороженое в Одессе — один рубль и здесь — двенадцать; подарки испанчатам — восемь коробочек из ракушек по четыре рубля — тридцать два, итого сорок пять. Конфеты и пирожные — тридцать шесть рублей; сорок пять и тридцать шесть — восемьдесят один. Мандарины… не помню сколько… А бусы, пояс с серебряной пряжкой, открытки, журналы, веера…

— Что ты там шепчешь? — спросила Мирра, поднимая с подушки голову. — Таблицу умножения решила повторить на старости лет?

— Какую там таблицу! — вздохнула Гуля. — У меня остается всего один рубль.

— А на дорогу ты отложила?

— Нет.

— И ты об этом так спокойно говоришь? — удивилась Мирра.

— А что же мне делать? Плакать?

— Не плакать, но как ты домой поедешь, я хотела бы знать.

— Это и я хотела бы знать, — сказала с усмешкой Гуля. — Поехать я никак не могу, при всём желании. Могу только пойти пешком. Авось язык до Киева доведёт!

— А до Одессы как — вплавь?

— До Одессы вплавь…

Мирра смотрела на Гулю во все глаза.

— И как только ты будешь жить на свете, Гулька? — спросила она.

— Не знаю как… — задумавшись, ответила Гуля. — Как-нибудь. Ну ничего, я пошлю домой телеграмму.

— А на телеграмму где возьмёшь?

— У тебя займу.

Мирра засмеялась.

— А мне на билет где возьмёшь? У меня ведь тоже только последние, на дорогу.

— У кого-нибудь другого займу. А может быть, к тому времени из дому получу.