Узник в маске - Бенцони Жюльетта. Страница 2
«Даже если это будет мальчик?»
«Тем более, если так. Славный род получит продолжение и возвысится еще больше, не уронив традицию Людовика Святого. Или вам хочется превзойти осмотрительностью саму королеву?»
Эти слова стали подтверждением огромного волнения, охватившего Марию, иначе она не позволила бы себе намека на страшную тайну, которой владела вместе с Сильви уже много лет. Тема, разумеется, не получила продолжения. Сильви погрузилась в размышления.
«Итак? – не выдержала Мария. – Вы отдадите мне своего ребенка?»
«Вы это серьезно?»
«Серьезнее не бывает. Какие тут могут быть шутки? У меня хватит сил уговорить мужа...»
«Не сердитесь, – заявила Сильви с неожиданной решительностью, отбросив наконец сомнения и обняв подругу, – но я сохраню его для себя».
«И правильно сделаете!»
Персеваль радостно ее поддержал. Ведь в отцовстве Фонсома мало кто мог бы усомниться. Разве что сам Персеваль, которому Сильви во всем призналась, Мария, а также Пьер де Гансевиль, оруженосец Франсуа де Бофора, да еще преданный старик Мартен, хранитель имения Конфлан, вместе со своей женой... Правда, к ним пришлось бы добавить принца де Конде с его пристрастием к злословию, но он уехал в Шантийи, когда Корентэн Беллек явился в лагерь Сен-Мар, чтобы призвать Фонсома спасать поместье и жену. Что же до свидетелей дуэли, то это были по большей части иностранные солдаты, не владеющие французским языком. Последнее обстоятельство даже навело Персеваля на мысль изобразить дело так, будто Жан де Фонсом, выходя из дома, наткнулся на столб; увы, свидетелями дуэли все же стали двое-трое офицеров, не усмотревшие, однако, ничего необычного в том, что дворяне, принадлежащие к разным лагерям, скрестили шпаги. Выгораживать Франсуа де Бофора по прозвищу «Король нищих» не пришлось, однако истинная причина дуэли так и осталась почти для всех тайной.
По истечении девяти месяцев молодая вдова произвела на свет мальчика и, едва приняв его на руки, воспылала к нему нежной материнской любовью. Ее решение соблюдать траур вне королевского двора, столь понятное при утрате любимого мужа, не помешало королю довести до ее сведения свое и Анны Австрийской, королевы-матери, желание выступить крестными малютки. В день крестин дитя не только нарекли королевским именем, как и подобает в подобных случаях, но и именем Филипп – по его деду, маршалу Фонсому. Сильви не посмела окрестить сына Жаном, объяснив это тем, что выбор ее супруга не отличался бы от ее.
Крестины в Пале-Рояль стали последним появлением Сильви при дворе. Решив вести отныне отшельнический образ жизни, посвящая себя исключительно детям и вассалам герцогства, она заперла на ключ особняк на улице Кенкампуа. Все последующие годы она жила то в замке вблизи истоков Соммы, то в Конфлане. Там она пересидела безумия Фронды, когда вчерашний враг становился назавтра другом, а принцы люто враждовали, увлекая за собой растерявшихся подданных...
Однако коронование Людовика пропустить было нельзя. 7 июня 1654 года она побывала в Реймсе, где принесла в соборе клятву верности от имени маленького герцога де Фонсома, которому едва исполнилось пять лет. Прием, оказанный ей Людовиком XIV, тронул Сильви почти до слез.
«Разве не жестоко с вашей стороны, герцогиня, так усердно избегать тех, кто вас любит?»
«Единственное, чего я избегаю, – это шума, государь. Хотя теперь, когда волнения позади, радостный шум как нельзя лучше соответствует заре нового царствования, когда двор светится молодостью...»
«Что мешает вам не считать молодой себя? Во всяком случае, не зеркало! Или вы хотите сказать, что я должен отказаться от удовольствия видеть вас рядом с собой?»
«О нет, государь! Как только ваше величество меня призовет, я с готовностью откликнусь. Но, – тут она присела в глубоком реверансе, – время для этого, кажется, еще не настало...»
«Возможно, вы и правы, ибо пока еще не я хозяин положения. Но это время придет, можете не сомневаться».
Сейчас, подбирая королевскую грамоту, оброненную сыном, она думала о том, что время это наконец наступило. Но уверенности в собственных чувствах у нее еще не было. Разумеется, она польщена проявлением верности со стороны юного избалованного монарха, не забывающего, как выяснилось, привязанности детства, но наряду с этим в душу закрадывался страх: ведь она может снова оказаться лицом к лицу с Франсуа де Бофором...
Не кричала ли она ему, рухнув на безжизненное тело мужа: «Я больше никогда вас не увижу!» Во время коронации Людовика XIV этот страх ее не посетил: тогда Бофор еще расплачивался за свое увлечение Фрондой изгнанием, опасности встречи не существовало. На брачной церемонии все сложится по-другому: бунтарь принес покаяние и был милостиво принят при дворе, пусть милость эта и была притворной. Отправится ли он в Сен-Жан-де-Люз, как того требовал его статус принца крови, пусть и по побочной линии? Посмеет ли вызвать монаршее недовольство, пусть оно и выразится лишь хмуро сведенными бровями? Пока что ответить на этот вопрос не было возможности. Вдруг этот дьявол во плоти сумел победить прежнее предубеждение к себе?
Так или иначе, Сильви с ужасом представляла, как она и Франсуа встретятся взглядами. Не станет же она бродить по дворцу, зажмурившись! Рано или поздно бывшие возлюбленные столкнутся нос к носу... К счастью, у нее еще оставалось время, чтобы подготовиться и не угодить во второй раз в сети прежнего чувства. Она отдавала себе отчет, что под золой траура по-прежнему жив огонь страсти.
Она медленно пересекала самую просторную из комнат, когда до ее ушей донесся взволнованный голос:
– Надеюсь, вы получили добрые известия? Мы очень за вас беспокоились!
Холеный, элегантный в своем черном бархатном наряде с высоким воротом и венецианскими манжетами, Никола Фуке походил, стоя в золоченом дверном проеме, на портрет кисти Ван Дейка в богатой раме. Сильви схватила его за протянутые к ней руки.
– Не стоит волноваться! Весть скорее хорошая, хоть и противоречит моим прежним намерениям: король желает, чтобы я присоединилась к свите инфанты, когда она станет нашей королевой. Мое место отныне – при дворе в Сен-Жан-де-Люз.
Суперинтендант финансов поднес к губам руки Сильви и радостно воскликнул:
– Восхитительная новость, дорогая! Наконец-то вы займете место, принадлежащее вам по праву. Если откровенно, то довольно вам скрывать свою красоту в провинциальной глуши. К тому же я буду видеть вас гораздо чаще.
– Да, больше вам не придется, пренебрегая занятостью, тратить драгоценное время на путешествия по сельским дорогам. Знали бы вы, как мне дороги эти знаки вашего внимания...
– Я же, напротив, буду видеть вас куда реже, – пожаловалась Мария де Шомбер, стоявшая у высокого камина, обложенного голубым с белыми прожилками итальянским мрамором.
– Отчего же, скажите на милость? Я слишком к вам привязана, чтобы пожертвовать радостью находиться с вами рядом даже ради блеска двора; стоит вам всего лишь...
– Ни слова больше, дорогая! Вы отлично знаете, что мне подавай только Нантей и ваше прелестное жилище, а в Париже я не высовываю носа из любезного моему сердцу монастыря Мадлен. Королеву Анну я больше не люблю, с юным королем едва знакома, а Мазарини всегда гнушалась.
– Теперь он тяжело болен и, говорят, долго не протянет, – заметил Персеваль де Рагнель, рассеянно крутя в пальцах шахматную фигуру, которую Фуке поставил мимо доски.
– Все равно он внушает ужас! Особенно если действительно является супругом особы, которой я была так предана. Что касается новой королевы, то ей уже не суждено тронуть мое сердце. Муж унес его с собой в могилу почти целиком, оставив лишь осколки, которые я дарю редким друзьям. К тому же венчание короля состоится то ли шестого, то ли седьмого июня, а это как раз четырехлетняя годовщина трагического дня, когда Шарль угас у меня на руках...
Мария не могла больше говорить. Сильви растрогалась почти до слез, бранила себя за неосмотрительность, но все же избежала соблазна заключить Марию в объятия или обратиться к ней с утешительными речами, которые все равно оказались бы бесполезны: Мария не любила, когда ей мешали горевать. Одна Сильви понимала всю глубину душевной раны, от которой страдала вдова маршала Шомбера – ее пылко любимый супруг, один из выдающихся полководцев Людовика XIII, угас в возрасте пятидесяти пяти лет из-за многочисленных ранений. Обезумевшая от отчаяния вдова – родись она в Индии, то с радостью бросилась бы в погребальный костер, пожирающий тело супруга, – оплакав убитого в церкви Нантей-ле-Одуэн, поспешно подвергла себя заточению в монастыре Мадлен, вблизи деревни Шарон. Заточение продлилось несколько месяцев. Затем Мария переселилась в свой великолепный замок, воздвигнутый некогда на руинах феодальной крепости Анри де Ленонкуром. Здесь любил останавливаться по пути в Виллер-Коттре король Франциск I. Замок хранил память о величии и славе Шомберов, хранительницей которой Мария решила стать. Там же она испытала когда-то самые волшебные мгновения, которые ей подарил герой сражений у Леката и Тортозы. Что касается парижской резиденции, в которой Шарль почти не жил, то ее она без колебаний сбыла с рук.