Ночь Святого Распятия - Эксбрайя Шарль. Страница 16

— Вы меня не обманываете? Это правда?

— Самая что ни на есть.

— Но… почему в Соединенные Штаты?

— Потому что я американец.

Я почувствовал, что малость переборщил, — у парня явно закружилась голова.

— Сядь-ка поудобнее, Хуан, расслабься и внимательно слушай. Но сначала ответь мне на один вопрос: что ты думаешь о тех, кто продает наркотики всяким бедолагам?

— Вы — о кокаине?

— Да, о кокаине, героине, морфине, опиуме и прочей мерзости.

— Malditos! [51]

— О'кей, значит, мы прекрасно поймем друг друга, Хуан. Хочешь помочь мне прекратить их грязный бизнес?

— Я?.. Но вам-то какое до этого дело?

— Видишь ли, я агент федеральной полиции Соединенных Штатов и приехал сюда по заданию…

Надо думать, на сей раз я и впрямь хватил через край, и в первую минуту даже испугался, как бы парень опять не хлопнулся в обморок. Хуан начитался детективов и теперь совсем растерялся, не понимая, то ли он по-прежнему сидит в старой развалюхе у площади Ла Пальма, то ли угодил на Дикий Запад, явно путая и меня, и моих коллег из ФБР с пионерами героических времен Америки. Пожалуй, парень так и ждал, когда же я покажу ему знаменитую звезду шерифа.

Узнав, что ее брат в курсе наших планов и вполне их одобряет, Мария ни за что не позволила мне снова отвести их ужинать в «Кристину». Девушке хотелось провести этот вечер, который она считала первым после нашей помолвки, у себя, в старом домике на Ла Пальма, там, где нас приняли бы ее родители, будь они живы.

По дороге мы накупили разной еды, и получился прекрасный ужин, но, боюсь, я один оценил его по достоинству. Хуан и его сестра уже унеслись в Америку, какой они ее себе воображали. У меня все время требовали дополнительных подробностей, и, коли правда расходилась с их представлениями, не колеблясь, приукрашивали факты. Разумеется, моя небольшая квартирка в Вашингтоне оборудована всеми новейшими приспособлениями и вполне отвечает американским представлениям о комфорте, но каким образом объяснить этим детям, не ранив их и не разочаровав, что ничто и никогда не заменит им теплой прозрачности воздуха на Ла Пальма? Да и зачем объяснять то, что они и так, увы, очень скоро почувствуют сами… И в любом случае мне бы все равно не поверили.

За ужином мы почти не говорили ни о Лажолете, ни о моей миссии. Нас, несомненно, слишком занимало будущее, чтобы обращать внимание на настоящее. Но ведь и будущее в какой-то мере зависело от Лажолета… Хуан обещал предоставить себя в мое полное распоряжение и для начала заняться наркоманом с глазами убийцы, из-за которого я мог бы так и не познакомиться с Марией. Когда я наконец собрался домой (а было это около трех часов ночи), Хуан стал настаивать, чтобы мы уже сейчас вели себя, как американцы, и разрешил мне поцеловать сестру в обе щеки. Парень испытал бы настоящее потрясение, скажи я ему, что, коли уж следовать американским обычаям, мне бы надо целовать ее в губы. От избытка рвения мой будущий зять хотел во что бы то ни стало проводить меня до площади Сан-Фернандо на случай какой-нибудь неприятной встречи. Боюсь даже, парень от всей души надеялся, что начнется драка и он сможет показать мне, на что способен. Так или иначе, к счастью, надежды Хуана не оправдались.

Засыпая, я быстро подвел итог: за три дня в Севилье меня трижды чуть не убили и я успел обручиться. Одно уравновешивало другое.

Страстной четверг

Несмотря на профессиональные тревоги, в глубине души я испытывал некоторое облегчение от того, что больше не надо всеми правдами и неправдами сохранять инкогнито, тем более что все как будто сговорились сорвать с меня маску. Впрочем, я еще питал слабую надежду, что хотя бы комиссару Фернандесу это пока не удалось. Поэтому я написал Рут прямо на вашингтонский адрес. Мне не терпелось рассказать о встрече с Марией дель Дульсе Номбре и наших матримониальных планах. Правда, письмо требовало от меня особых стилистических ухищрений — я догадывался, что Рут, хоть и обрадуется, что я наконец обрету семейный очаг (это несколько успокоит старые угрызения совести), но тут же с чисто женским отсутствием логики подосадует, что теперь не она занимает первое место в моем сердце. Однако Рут — женщина слишком уравновешенная, чтобы легкая горечь превратилась в нечто большее, нежели чуть меланхоличное сожаление. Зато в письме к Алонсо я дал полную волю переполнявшему меня восторгу и описал Марию так, как мне хотелось. Кроме того, я набросал идиллическую картину будущего согласия между нашими семьями. Я не сомневался, что наша четверка отлично поладит, а потом, Бог даст, у «сеньора» Хосе тоже появится маленький друг. Я заранее просил друзей стать крестными моего будущего наследника. Счастье болтливо, и мне пришлось немало приплатить за то, чтобы мое внушительное послание отправили самолетом. И только уже возвращаясь в номер, я вдруг подумал, что ни слова не написал ни Рут, ни Алонсо о существовании Хуана.

Я подошел к «Агнцу Спасителя», когда Мария как раз запирала дверь магазина. О том, чтобы поцеловать невесту на улице, не могло быть и речи, если я не хотел навлечь на себя гнев полиции Каудильо и блюстителя нравов господина архиепископа Севильского. Но я взял девушку за руку и так посмотрел, что она покраснела. Меж тем, я просто хотел выразить, как люблю Марию, что сегодня она мне еще дороже, чем вчера, и наше счастье продлится целую вечность.

— Поспешим, Хосе… — шепнула мне девушка. — У сеньора и сеньоры Персель еще один гость, и он уже пришел.

И девушка тут же повела меня к небольшой, довольно далеко отстоящей от входа в магазин двери в квартиру хозяев. Едва переступив порог, мы попали в сумрачный холл, так что пришлось дать глазам привыкнуть к темноте, иначе надо было бы идти вслепую, вытянув перед собой руки. Мария стояла совсем рядом, так что я ощущал тепло ее тела, и, да простит меня Бог, попытался поцеловать ее в губы, как я это сделал бы в Вашингтоне, но девушка тут же увернулась.

— Не сейчас, Хосе… сейчас еще грешно…

Не знаю, право же, грешно или нет целовать любимую девушку, но то, что в Америке мне показалось бы кокетством, здесь я хорошо понимал и, как истинный андалусец, в глубине души не мог не одобрить. Мария взяла меня за руку и повела к каменной лестнице в самом конце коридора. Не успели мы подняться и на несколько ступенек, как я услышал звуки разговора. По словам моей невесты, глубокое раскатистое контральто принадлежало донье Хосефе, супруге Альфонсо Перселя, зато последнего Небо наградило писклявым, пронзительным фальцетом. Третий собеседник говорил по-испански с сильным акцентом, и, еще не добравшись до лестничной площадки, я успел заметить несколько грубых ошибок в грамматике.

Персели приняли меня весьма сердечно и представили своего гостя Карла Оберхнера, представителя текстильной фирмы из Гамбурга. Дон Альфонсо счел нужным подчеркнуть, что особенно счастлив принимать у себя в доме и француза и немца одновременно, по мере своих слабых сил способствуя таким образом примирению этих двух народов, чье взаимное согласие, по мнению дона Альфонсо, необходимо для спасения всего западного мира. Оберхнер крепко пожал мне руку. Этот высокий мужчина лет сорока, со светлой бородкой, напомнил мне героев Вагнера. Он любезно улыбался, но меня несколько смущали его холодные голубые глаза, тем более что я довольно часто ловил на себе их взгляд. С Марией он держался по-немецки любезно (это странное сочетание неотесанности и сентиментальности особенно шокирует, поскольку, благодаря первой вторая еще больше бросается в глаза). Может, потому что Мария не обращала на Оберхнера никакого внимания, а может, поскольку его присутствие ограждало меня от дружеской нескромности Перселей, но, так или иначе, сперва немец показался мне симпатичным малым.