Самый красивый из берсальеров - Эксбрайя Шарль. Страница 15

— Видишь ли, Арнальдо, сержант, конечно, подлец, но все-таки, возможно, в какой-то мере он прав… Бедняга Нино и в самом деле малость перебарщивал… менял девчонок каждые две недели! Помнишь, как его застукали в кино и втроем учинили скандал? Если кто-то из этих красоток оказался злопамятнее прочих… А может, одна из тех, кто, по его милости, оказался в очень скверном положении. Ну, ты меня понимаешь… А, Арнальдо?

— Еще бы не понимать, Энцо! И, если хочешь знать, Нино в самом деле здорово влип, сделав девице ребенка…

— Santa Madonna! Ты уверен?

— По-твоему, я стал бы такое выдумывать, да?

— И Нино не хотел жениться?

— Нет… Ты ведь его не хуже меня знал… Ну какой из нашего Нино отец семейства?

— И как он думал выйти из положения?

— Сказал, что даст девице денег, сколько та захочет, лишь бы оставила его в покое.

— Денег? А где бы он их взял?

Тут капрал рассказал Нарди, как накануне в казарму явились два богатых синьора и дали Нино огромную пачку банкнот.

— Почему?

— Ну, знаешь, старина… Об этом они не сочли нужным мне сообщить.

— А Регацци?

— Слишком торопился…

— Не знаешь, эти деньги при нем нашли?

— Нет.

Они молча прошли несколько шагов, потом Энцо Нарди посоветовал:

— На твоем месте, Арнольдо, я бы рассказал об этом лейтенанту.

Комиссар Тарчинини, пытаясь умерить негодование помощника, терпеливо объяснял:

— Не стоит все-таки принимать меня за идиота, Алессандро! Стелла Дани — самая очаровательная девушка, какую я когда-либо видел, не считая, конечно, моей Джульетты…

— Мать-одиночка! — презрительно хмыкнул инспектор Дзамполь.

И тут, быть может впервые в жизни, Ромео Тарчинини по-настоящему рассердился. Голос его зазвучал горько и жестко, а с лица исчезла привычная добродушная улыбка.

— Боюсь, я ошибся в вас, инспектор… Я принимал вас за упрямца, но в глубине души славного малого… А теперь вижу, что у вас, видимо, черствое сердце и недалекий ум! Зато ваша Симона становится мне все милее, и я от души скорблю о бедной девочке!

Алессандро попытался возразить, но комиссар заткнул ему рот:

— Помолчите, сейчас говорю я! Так вы смеете презирать несчастную девчушку только за то, что она поверила клятвам соблазнителя? А на каком основании, синьор Дзамполь? Кто дал вам право судить ближних? Кто позволил вам корчить из себя судью над невинными жертвами? Неужто вы всегда будете преследовать обиженных и беззащитных? Я надеялся избавить вас от неврастении — этого прибежища слабых душ — и вернуть вкус к жизни, но вижу, что тут и надеяться не на что: у вас низкая душа, Алессандро Дзамполь, а другую, светлую и чистую, не в моей власти вам дать!

Тарчинини встал.

— Пойду к Бенито Дзоппи и попрошу перевести вас куда-нибудь. Я не могу работать с человеком, к которому больше не испытываю ни доверия, ни уважения.

Слушая суровую отповедь комиссара, Дзамполь сначала хотел было возмутиться, но мало-помалу и слова, и удивительное преображение Ромео его тронули. Алессандро задумался и в конце концов признал, что, возможно, он и в самом деле не такая возвышенная личность, как ему хотелось думать. И, хотя самолюбие Дзамполя ужасно страдало, хотя манера Тарчинини вести расследование выводила его из себя, инспектор не мог не чувствовать странной симпатии к забавному, но доброму и честному веронцу. И, видя, что тот собирается уходить, Алессандро понял, что ему чертовски тяжко вот так, навсегда, расстаться с маленьким толстяком, наделенным огромным, как гора, сердцем. Инспектор в свою очередь вскочил и, не раздумывая, крикнул:

— Синьор комиссар!

Тарчинини уже поворачивал ручку двери, но, услышав этот отчаянный призыв, обернулся.

— Синьор комиссар… я… прошу у вас прощения. По-моему, я действительно идиот!

Ромео окинул Дзамполя критическим взглядом, и лицо его вдруг снова осветила улыбка. Подойдя к инспектору, он дружески обнял его за плечи.

— Ну нет, никакой ты не дурень, Алессандро мио! Просто ты разозлился на весь свет из-за своей любовной неудачи! Раз ничего не вышло с Симоной, ты вбил себе в голову, будто никогда не сможешь обрести счастье ни с одной другой. А это чушь! Что тебе сейчас надо, Алессандро, — так это найти девушку, к которой ты мог бы относиться человечнее, чем к той, а я стану крестным вашего первого малыша, и он получит имя Ромео.

Дзамполь улыбнулся. Поразительный тип этот Тарчинини: с ним волей-неволей уверуешь, будто мир прекрасен, люди добры и жизнь — очень стоящая штука.

— Спасибо, синьор комиссар, — растроганно пробормотал он.

— Да ну же, обними меня и забудем об этом!

Они упали друг другу в объятия, и, если бы в кабинет случайно заглянул посторонний, он наверняка счел бы, что служащие уголовной полиции Турина на редкость добросовестно следуют евангельской заповеди «возлюби ближнего своего».

Наконец Тарчинини вернулся в кресло и, указав Дзамполю на стул, возобновил прерванный разговор.

— Итак, я говорил, что при всей симпатии к Стелле Дани уже надел бы на ее брата наручники, если бы смог доказать его виновность в убийстве берсальера.

— А почему бы не вызвать парня сюда и не допросить?

— Нет, Дзамполь… Будь вы знакомы с Анджело, вы бы так не говорили. Представьте себе тридцатилетнего парня, отказавшегося от семейного очага ради сестры и больной тетки, которую ни под каким видом не желает отдавать в сумасшедший дом. Вообразите, что однажды какой-то мерзавец, заботясь лишь о собственных удовольствиях, поставил под угрозу все, ради чего бедняга жертвовал собой… А ведь мы, итальянцы, очень дорожим своей репутацией… И наконец, попробуйте воссоздать ход мыслей Анджело: Стелла — мать-одиночка (помните собственную реакцию, Алессандро?), в доме появится незаконнорожденный, а полубезумная тетка, ничего не понимая в происшедшей драме, начнет изводить племянников неуместными замечаниями. Разумеется, Анджело не мог не подумать, что все его жертвы оказались напрасными, и пришел в ярость. Вне себя от гнева, парень отправился к берсальеру раньше, чем обещал. Сначала он следил за Регацци издалека и видел, как тот вошел в шикарный ресторан. Анджело не имел возможности позволить себе такую роскошь, да и место слишком людное. Поэтому наш мститель догнал обидчика только у самой казармы. Произошло объяснение. Возможно, берсальер начал насмехаться над заботливым, как мамаша-наседка, братом, а тот, не выдержав, нанес удар…

— Вы и в самом деле думаете, что все было именно так, синьор комиссар?

— Пока не вижу других объяснений.

— Но тогда почему бы не арестовать Анджело Дани?

— У нас нет доказательств, инспектор, а такой парень никогда не скажет больше, чем сочтет нужным.

— Но не можем же мы совсем оставить его в покое?

— То-то и оно, Алессандро… Мы бессильны, пока не вынудим Дани к признанию, а для этого придется не давать парню покоя… Надо, чтобы кто-то из нас ежедневно появлялся у него в доме. Анджело должен постоянно чувствовать, что за ним наблюдают, изучают каждый его шаг… Здесь все зависит от того, у кого окажется больше выдержки и кто устанет первым…

— Ну, если Дани такой крепкий орешек, как вы говорили…

— Да, но есть еще Стелла и злосчастная тетка… Без всякого худого умысла обе они тоже начнут изводить Анджело непрестанными расспросами… Возможно, ему в конце концов надоест все время видеть нас в доме и вести бесконечные разговоры… А кроме того, мы должны убедить Дани, что не сомневаемся в его виновности и что ему от нас не уйти… В остальном придется положиться на время. И заметьте, Дзамполь, я не испытываю к Анджело никакой враждебности, даже наоборот… Его поступок мне вполне понятен, хотя я и не решился бы его одобрить… Впрочем, могу без особой натяжки сказать, что, в сущности, красавец берсальер получил по заслугам.

— Ну, это уж слишком, синьор комиссар!

— Погодите, Алессандро! Сначала познакомьтесь со Стеллой, а потом мы вернемся к этому разговору! Кстати, как насчет ножа, который вы нашли возле трупа Регацци? Не дал он вам какой-нибудь зацепки?