Баудолино - Эко Умберто. Страница 102

— Но тебя девять месяцев возьмутся охранять товарки, а потом я не увижу создание, которое родится на свет!

— Я еще долго буду приходить. Пройдет немало времени до тех пор, как чрево вырастет сильно и все заметят. Мы перестанем видеться только в последние месяцы, когда я все расскажу Матери. Что до создания, то если его пол мужской, ты его получишь, а если женский, к тебе оно не относится. Решает природа.

— Решает не природа, а этот полудурок Демиург и твои копытные бабы! — вскричал разъяренный Баудолино. — Создание это мое, какого бы пола ни было оно!

— Как ты хорош, Баудолино, когда рассердишься, хоть и не следовало бы, — ответила она и чмокнула его в нос.

— Да ты соображаешь, что после родов тебе не разрешат ни разу прийти ко мне! Твои сожительницы не возвращаются к оплодотворившим производителям! Что, это тоже, по-вашему, решает природа?

Она лишь тогда поняла. И тут же заплакала с негромкими всхлипываниями, похожими на ее вздохи в час любви, прижавшись к груди своего мужчины, сжимая его руки и трепеща всей притиснутой к нему грудью. Баудолино погладил ее, стал шептать нежности на ухо и потом выдвинул предложение, которое лишь одно казалось осмысленным. Гипатия убежит с ним. Увидев перепуганные глаза, он стал объяснять, что тем самым она не предает свое сообщество. Попросту ей выпадает иная прерогатива, иным становится ее долг. Она уедет с Баудолино в далекое царство и там создаст еще одну колонию гипатий, тем зарождая новое потомство их древней матери. Она понесет в иную страну свою важную новость. Всего-то с той разницей, что ему в той стране позволится жить с нею. Там сыщутся новые производители по подобию человеков, каков, вероятно, будет и плод их любви. Побегом ты не сотворишь зла, повторял он, а только распространишь добро…

— Я попрошу позволения у Матери.

— Нет, нет, погоди, вопрос еще, что за нрав имеет эта ваша Матерь. Дай мне подумать, я вместе с тобой пойду к ней, сумею убедить, дай только два-три дня, придумаю, как с ней разговаривать.

— О радость, я не хочу, чтоб не мочь увидеть тебя, — рыдала Гипатия. — Пускай же будет по-твоему, прикинусь феминой человеков, поеду с тобой в тот новый город, что ты мне описывал, и буду во всем походить на христиан, и соглашусь, что у Бога был сын, повешенный на кресте, я без тебя не хочу быть никакою гипатией!

— О милая, успокойся. Увидишь, найдем решение. Я вывел в святые Шарлеманя, я отыскал Волхвоцарей, сумею и сохранить супругу!

— Супругу? Что это?

— Потом я тебе объясню. Ступай, уже поздно. Завтра увидимся.

— Но никакого завтра не настало, сударь Никита. Я возвратился в Пндапетцим, все бежали навстречу, меня искали с рассвета. Сомнений не было. Белые гунны наступали, уже было видно на дальнем горизонте пыльное облако, подымаемое лошадьми на бегу. Они должны были доскакать до начала папоротниковой степи при первых лучах восхода. Оставалось несколько часов, чтоб развернуть оборону. Я быстро пошел к Диакону сказать ему, что принимаю команду над его подданными. Но с ним уже нельзя было говорить. От лихорадочного ожидания битвы, от попыток через силу встать и собраться на кампанию, а может, и от той новой лимфы, которую я впустил в его вены своими рассказами, всем этим его конец приблизился. Я без страха находился рядом, принимал его последний вздох, пожимал руку, когда он прощался со мной и желал военной удачи. Он сказал мне, что, победив, я, наверно, смогу добраться до царства его отца, и просил сослужить последнюю службу. Когда он отойдет, два приспешника приготовят его тело, как обычно поступают с телом отца: умастят теми маслами, которые потом закрепляются на льняной ткани, передавая изображение. Просьба отнести к отцу этот портрет, это бледное подобие, за счет которого он покажется, может, не такой развалиной, какой был при жизни. Потом он перестал дышать. Два прислужника под покрывалами выполнили все как следовало. Они сказали: теперь надо оставить все это на несколько часов, плащаница запечатлеет черты, они ее снимут, сложат и упакуют. Они робко посоветовали известить евнухов о смерти Диакона. Но я решил не извещать. Диакон передал команду мне, и только благодаря этому евнухи не посмели бы ослушиваться. Я нуждался и в них, они должны были прикрывать тыл, подготавливать город к подвозу раненых. Узнай они сразу же о смерти Диакона, самое малое начали бы смущать боевой дух солдат этим зловещим известием и всякими траурными церемониями. А еще хуже, что эти вероломцы могли сразу захватить верховенство во власти и совсем начисто спутать оборонные планы Поэта. Что ж, значит, война, сказал я себе. Я прожил жизнь человеком мира, но теперь надо защищать то создание, которому скоро предстоит родиться.

35

Баудолино против белых гуннов

План готовился месяцы, был продуман в мельчайших деталях. Если Поэт проявил себя при обучении войска прекрасным капитаном, в Баудолино обнаружился стратег. На краю города возвышалась самая большая сопка, похожая на горку сбитых сливок, виденная ими в день приезда. Оттуда можно было наблюдать за всей равниной: на ту сторону вплоть до гор, а на эту вплоть до кромки папоротниковой степи. Оттуда Баудолино и Поэту предстояло следить за движениями солдат. При них на горе будет отборная исхиаподская рота, подчиненная Гавагаю, для обеспечения полевой связи со всеми отрядами.

Понцев расставляли в дозоры по краям равнины. Они готовились своими чувствительными набрюшными щупами улавливать перемещения противника и передавать, как было договорено, сообщения посредством сигнальных дымов.

Впереди всех, на рубеже папоротниковой степи, расположились исхиаподы под началом Порчелли, их задача была — внезапно выскочить наперерез коннице, пуская в ход фистулы и отравленные стрелы. Разбив ряды наступающего врага, исхиаподы должны были уступить очередь великанам, их вел Алерамо Скаккабароцци, носитель непристойного прозвища, он командовал налетом на гуннских коней. Однако, настоятельно повторял Поэт, вплоть до самого начала боя им следовало перемещаться короткими перебежками на четвереньках.

Если отдельным врагам все-таки удастся преодолеть заградительный кордон гигантов, по ним ударят с одной стороны пигмеи, ведомые Бойди, а с другой Куттика и его блегмы. Пятясь от пигмейских стрел, захватчики окажутся прямо над блегмами, невидимыми в травах, и те начнут подныривать под их коней.

Однако они не должны рисковать чересчур. Задание было — нанести всемерный урон рядам противника, сведя к минимуму свои потери. Ибо настанет главная сцена в сражении: атака нубийцев, которые тем временем будут дожидаться, выстроившись посередине поля. Гунны, если и сумеют выйти из тех первых стычек, подойдут к нубийцам ослабленными, уже немногочисленными и в ранах, а лошади гуннов не сумеют быстро скакать в густой и высокой траве. Тем временем воинственные околокелейники уж будут наготове со своими смертоносными палицами и с легендарным презрением к опасности!

— О, это дело, рви, мечи и скачи, — цокал языком Бойди. — Сильны эти циркумкелионы, да и бесстрашны, что там ни говори.

— А вы, — наставлял Поэт, — когда пропустите гуннов, снова перегруппируетесь и расположитесь дугой в ширину не менее полумили. Потом, когда неприятель попробует повторить свою ребяческую уловку, прикинется убегающим, чтоб устроить западню преследователям, вы, которые тут как тут, возьмете врагов как следует в клещи, не дав им опомниться на бегу. Главное, ни одного не оставляйте в живых. Побежденный противник, если выживает, затаивает месть. Но случись, что все же какие-то недобитки, ускользнув и от вас и от нубийцев, повлекутся в город, там их будут поджидать паноции, навалятся на них сверху, от такого-то сюрприза ни один враг опомниться не сумеет.

Так, стратегия была надежно продумана; никто в чем не полагался на случайность; вот под покровом ночи когорты стали стягиваться в центр города. Под первыми звездами они поколонно маршировали на поле, в возглавии колонн соответствующие священники, каждая выпевала отченаш на своем языке с таким пышным и полным звуком, что не слыхивался даже и в Риме в самых торжественных процессиях: