Баудолино - Эко Умберто. Страница 111

38

Баудолино на разбирательстве

Баудолино с Бойди дошли до Ипподрома, когда туда подступали и языки пламени; кругом перепуганные ромеи кидались в стороны, крича, что пилигримы то тут, то там. Нашли указанный павильон, толкнули дверку, сбили хлипкий засов, спустились в подземелье, нашарили ход, зажгли полученные от Бойямондо факелы.

Идти пришлось немало, так как коридор вел с Ипподрома за самую Константинову стену. Потом они поднялись несколько ступеней, оскальзываясь на слизи, и ощутили смертный смрад. Смердело не так, как, бывает, от свежих трупов, а это был тяжкий запах старой падали, мозгопрелого мяса, прошедшего разложение и иссохшего.

Идя подземным ходом (направо и налево ответвлялись коридоры, куда наши путники не смотрели), они миновали нишу за нишей, где обитали подземные жители: мертвецы живого вида. Они были безусловно мертвы, эти полностью одетые тела, воздвигнутые каждый в своем алькове, на железных, что ли, штырях, протыкающих тело со спины. Но время, похоже, не докончило разрушительную работу, потому что высохшие пергаментные лица, издырявленные пустыми глазами, искаженные беззубыми ухмылками, были будто не умершие. Тление не превратило покойников в скелеты, а всосало во внутренности тел высохшие, измельчившиеся кишки, сохранив не только остов, но и кожу, и даже некоторые мускулы.

— Сударь Никита, нас окружали знаменитые катакомбы, где катабатские монахи спокон веков сохраняли тела собратьев, не погребая: за счет чудотворной комбинации почвы, воздуха и какой-то сочившейся с туфовых стенок подземной жижи они консервировались в целости.

— А я думал, это больше не применяется. Я, представь себе, ничего не знал об этом катабатском могильнике. Это доказывает, сколь многие тайны даже и доднесь хранит славный город Константинополь, в частности от тех, кто его знает хорошо. Однако я встречал рассказы… знаю, что в старинных монастырях, пособничая природе, затворники оставляли трупы на восемь месяцев среди выделений туфа, потом выносили, купали мертвых братьев в уксусе и ставили на свежий воздух на несколько дней, снова одевали, снова вносили в углубление и бальзамическим выдохом недр доводили до чаянного сушеного бессмертия.

Идя вдоль вереницы вяленых монахов, многие из которых были в служебных ризах, будто готовились отправить мессу и лобызать фиолетовыми губами искрящиеся золотом иконы, друзья засматривались на лица, на полумученические аскетские улыбки: кому-то милостью живых были возвращены и прикреплены клеем бороды с усами, тем самым придан былой торжественный облик; кому-то опустили веки, чтоб он казался не ослепшим, а спящим; а у других облезшие головы являли миру совершенно голые черепа с рваными копчеными шкурками, присохшими на скулах ниже подглазий. За много столетий некоторые тела покосились и походили на уродов, несчастливо рожденных из чрева; на перекорченных костяках с трудом удерживались расшитые стихари с выцветшими узорами и епитрахили, сказать бы о них — кружевные, если б то не были проедины от могильных червей. У некоторых мертвецов одежды совершенно истлели, и под оставшимися лоскутьями сквозили тощие торсы с ребрами напоказ под барабанной ороговевщей оболочкой.

— Если был набожен расчет всей этой священной композиции, — говорил Баудолино Никите, — то мне жаль: по-моему, ничего набожного не осталось в страшном произведении живых, в этом наглядном показе покойников, полном обременительных угроз и ни в малой степени не способном мирить нас с идеей смерти. Как будешь молиться за упокой души такого, кто в это время пялится на тебя от стены и говорит: я тут и никуда отсюда не стронусь? Как можно верить в плотское возжитие, в преображение земных телес после Страшного Суда, если тела торчат перед нашим носом и каждый день все сильнее протухают? Мертвецов я, увы, в своей жизни перевидал немало, но я хотя бы мог уповать, что, рассеявшись в земле, они снова, когда наступит должный день, будут воскрешены, целенькие, цветущие, как розы. Но если по скончании времян там, наверху, пойдут разгуливать такие вот красавцы, я говорил себе, то лучше уж ад, там жгут и рубят, и все выглядит приблизительно так же как тут у нас на земле, в Константинополе. Бойди, не столь чувствительный, как я, к запредельным вопросам, все норовил задрать им полы, чтоб посмотреть, на что похожи неприличные части; но если кто-то выставляет напоказ такое, с чего удивляться, что другим приходит в голову этакое.

Почти в конце сплетения коридоров они вошли в круговой зал, где купол был пробит, в отверстии сияло небо. Видимо, сделанный колодец служил для пропуска воздуха. Они загасили факелы. Без пламени, при слабом естественном свете, едва доходившем до ниш, мертвецы еще хуже пугали. Казалось, при свете дня им самое время ожить. Бойди, взглянув на них, перекрестился.

Наконец стало видно, что оттуда, где они стоят, есть проход прямо за колонны, окружающие крипту, где они в тот давний день ловили Зосиму. Друзья приблизились на цыпочках, поскольку из крипты сочился свет. Крипта, как и тогда, была освещена двумя треножниками. Не хватало только круглого таза — подточильника, над коим Зосима изображал чернокнижество. Под иконостасом уже переминались и нервничали Борон с Гййотом. Баудолино велел Бойди пройти кругом и появиться из-за иконостаса, как будто прибыв тем же путем, что другие, а он сам, Баудолино, не станет показываться.

Бойди вошел, другие встретили его без удивления. — Значит, Поэт тебе тоже объяснил, как дойти сюда, — произнес Борон. — Думаю, Баудолино не позван, в противном случае к чему конспирация? Ты знаешь, зачем нас сюда вызывают?

— Он поминал Братину и Зосиму и странно угрожал, — отвечал Бойди.

— Нам тоже, — отозвались Гийот с Бороном.

Послышался глас, будто бы шедший из уст Вседержителя на верхнем тябле иконостаса. Баудолино разглядел в глазницах Христа черные миндалевидные прорези: кто-то через икону глядел, что происходит в крипте. И искаженный голос все-таки узнавался, принадлежал Поэту. — Добро пожаловать, — сказал голос. — Вам я не виден, однако все вы мне видны. Я нацелил на вас лук и стрелы и могу пронзить каждого, кто захочет убежать.

— Да с чего это, Поэт? Что мы сделали? — спросил в испуге Борон.

— Вы знаете, что вы сделали. Знаете лучше меня. Сейчас мы разберемся. Входи, ничтожный. — Тут послышался полусдавленный стон, затем выступила из-за иконостаса шаткая фигура.

Хоть миновало немало лет и хоть пришедший тащился съежась, волочась, хоть борода и патлы из черных сделались белыми, было очевидно, что перед ними Зосима.

— Да, Зосима! — пророкотал Поэт. — Вчера я натолкнулся на него неожиданно. Он попрошайничал в переулке. Он слеп, все члены его выворочены, но это Зосима. Расскажи же друзьям, что с тобой случилось, когда ты бежал из резиденции Ардзруни.

Зосима жалобно повел рассказ. Он выкрал голову, в которой была спрятана Братина, и ударился в бега, но так как не только не имел при себе, а даже и никогда не видел карту Космы, он не знал, куда идти. Он ехал куда попало. Издох мул. Пришлось идти пешком по самым негостеприимным в мире землям. Глаза, помраченные от солнца, не отличали запада от востока, севера от юга. Набрел на город, населенный христианами, и был привечен. Он им сказал, что являет собой последнего Волхва, все остальные уже опочили в мире с Богом и возлежат в одном соборе на дальнем Западе. Он добавил возвышенным голосом, что при нем есть реликварий, где хранится священная Братина для отдачи Пресвитеру Иоанну. Принимающим хозяевам приводилось уже слышать и о первой и о втором, так что они пали ниц перед Зосимой, ввели его торжественным ходом во храм, и там он воссел на епископское кресло, вслед за чем зажил изрекая пророчества, давая советы о ведении дел, еды и питья у него стало вдоволь, а общего уважения и того больше.

Короче, будучи последним из чтимых Царей, хранителем преосвященной Братины, он смог облечься высочайшей духовной властью в той дальней общине. Ежеутренне отправлял мессу, а перед перенесением Святых Даров переносил свой собственный реликварий, и паства становилась на колени и утверждала, будто обоняет струимые мироблаговония.