Баудолино - Эко Умберто. Страница 42

На этой стадии главным занятием осадчиков стал поднос воды для тушения пожаров. Воды, конечно, им хватало, если учесть все местные речки и болота, а также всю влагу, которая падала на них с неба. Но если всем воинам таскать воду, кому тогда убивать врагов?

Император отвел всю зиму на поправку войска. Да и вообще нелегко осаждать крепости, шлепаясь на льду или проваливаясь в сугробы. К несчастью, зима оказалась долгой, февраль тоже был невыносимо морозен, армия падала духом, император тем паче. Тот самый Фридрих, который в свое время растоптал и Тортону, и Крему, и даже Милан, древнейшие, боеспособнейшие города, пасовал перед кучкой развалюх, которые и городом назвать-то неприлично, с их обитателями, которые бог знает откуда сбрелись и отчего так держатся за свои бастионы… вдобавок, до вчерашнего дня не имев с этими бастионами никакой общности…

Баудолино до тех пор околачивался подальше, чтобы не видеть пагубы близких и родных. Теперь же он решил ехать прямо в ставку, опасаясь, как бы родные и близкие не загубили императора.

И вот он снова озирал долину, складывавшую город, при рождении которого ему выпало присутствовать. Город щетинился древками, на древках веяли стяги (белый фон, алый крест): новорожденная Александрия, подбадривая сама себя, выставляла напоказ старинные благородные гербовые знаки. Перед стенами, как грибы, торчали свиньи, катапульты, баллисты, и упряжки лошадей вкупе с пешими толкачами подвигали к крепости три колесных замка, на верху которых ратники кулаками грозили городу, с выражением: «Ужо всем вам!!»

Среди верховых, сопровождавших подвоз колесных замков, был Поэт, он гарцевал со спесивым видом. — Кто эти головорезы на верху башен? — спросил Баудолино. — Генуэзские бомбардиры, — отвечал Поэт. — Самые грозные из всех осадчиков, любители окружать по правилам искусства.

— Генуэзские? — изумился Баудолино. — Да они же строили город! — Поэт расхохотался и ответил, что в те четыре-пять месяцев, что приходится тут торчать, переметчиков-городов он перевидал без счету. Тортонцы в октябре еще поддерживали города-коммуны. Потом им показалось, что Александрия чересчур ретиво противостоит войску императора, а следовательно, может опасно усилиться. Поэтому в Тортоне сейчас шатание и разброд, большинство городских властей настаивает на том, что следует перейти на сторону Фридриха. Кремона во время сдачи Милана поддерживала императора, в последующий период присоединилась к антиимперской Лиге, а сейчас в силу необъяснимых причин снова заигрывает с имперцами. — А как дела с осадой?

— Плохи дела с осадой. То ли ребята там внутри действительно здорово дерутся, то ли мы разучились атаковать. По-моему, на этот раз Фридрих понабрал каких-то квелых наемников. Ненадежные люди, раскисают от каждой трудности. За зиму не стало половины. И поудирали, вообрази, просто от холода, хотя сами-то фламандцы. Поди не из Африки, о коей пишут на географических картах «hic sunt leones». [22] Кроме того… и в нашем лагере люди мрут, как мухи, от тысячи болезней, и у осажденных положение не краше. Надо думать, у них кончаются припасы.

Баудолино наконец явился к императору. — Я приехал, отец, — сказал он, — потому что знаю эти места и могу тебе пригодиться.

— Да, — ответил Барбаросса. — Но ты знаешь этих людей и не захочешь им вредить.

— Однако и ты знаешь меня. Не доверяй моему сердцу, но речам-то моим ты можешь поверить. Я не стану вредить моим землякам, но не обману и тебя.

— Еще как обманешь! Вот вредить, это правда, ты и мне не станешь. А обмануть — о-го-го! Ну а я притворюсь, будто верю. Ибо твои обманы всегда во имя добра.

— Неотесанный, в сущности, человек, — поделился Баудолино с Никитой, — но способный на такую тонкость мысли… Представляешь мое настроение? Я не хотел дать ему уничтожить город. Но я любил Фридриха и хотел, чтобы Фридрих увенчался славой.

— Стоило только убедить его, — ответил Никита, — что славой увенчается он как раз в том случае, если пощадит город.

— Благослови тебя бог, сударь Никита, ты читаешь в моих тогдашних мыслях… Именно с этой идеей я и носился от лагеря к крепости, от крепости к лагерю. Я обсудил с Фридрихом, и мы решили: ясно, что мне необходимо пустить в ход мои связи с местными. Учредить негласное посредничество. Но, конечно, ясно было это не всем. И отнюдь не всем я казался фигурой вне подозрения. Кое-кто при дворе завидовал моей близости к императору. Например, шпейерский епископ и при нем некий граф Дитпольд, прозванный «епископшей». Может, только за то, что был светловолос и тонкокож, как девица. Неизвестно, правдой ли были сплетни о них. Тем более что Дитпольд постоянно упоминал о какой-то своей Текле, остававшейся в северном краю. Кто их там разберет… Он был красавчик. Красавчик и, к счастию, дурачок. Именно эти двое, прямо там, в полевых условиях, прицепили ко мне шпионов и наушничали императору, что меня ночью выследили около крепостных стен и что я переговаривался с осажденными. Император, слава господу, посылал их по известному адресу, потому что знал, что я под крепостными стенами в основном торчу днем, а вовсе даже не ночью.

Да, Баудолино торчал под стенами, а иногда и ходил за стены. В первый раз это было рискованно. Он галопом подлетел к воротам и сейчас же услышал посвист посланного камня: знак, что в городе начинали экономить стрелы и пускали в ход рогатки, орудие, со времен Давида зарекомендовавшее себя как удивительно действенное и совершенно не затратное. Баудолино пришлось орать на самом коренном фраскетском диалекте и разводить безоружными руками, и счастье еще, что он попался на глаза Тротти.

— Эй, Баудолино, — проорал ему в ответ Тротти сверху. — Ты к нам насовсем, что ли?

— Не разыгрывай дурочку, Тротти, знаешь ведь, я из другой компании. Но я и не с худыми намерениями. Дай войти поздороваться с родителем. Пресвятая дева, не расскажу ни словечка о том, что увижу.

— Поверим. Откройте ворота. Слышите вы там, внизу, или осоловели головами? Это наш друг. Почти друг. Он из тех ихних, которые наши. То есть из наших, которые у них. В общем, откроете вы ворота или нет? Или я вам повышибаю все зубы!

— Ладно, ладно, — отозвались очумелые вояки. — Где нам разбирать, какие наши и какие ихние. Вчера выпускали одного, вроде из наших, но переодет был павийцем…

— Заткни рот, тупица! — взревел Тротти. — Ха-ха, — веселился входящий Баудолино. — Запустили, значит, лазутчика в наш несчастный лагерь… Ладно, сказал же — ничего не вижу, ничего не слышу.

Дальше мы видим, как Баудолино опять обнимает своего родителя Гальяудо — тот все такой же жилистый, поджарый, и даже стал жилистее, видно, от недоеда, — возле колодца на площади у стены; и как Баудолино встречается с Гини, со Скаккабароцци прямо на улице у собора; и как он потом в остерии спрашивает известий о Скварчафики, и все остальные плачут и объясняют ему, что Скварчафики получил в глотку генуэзский дрот в самом конце последнего боя; со всеми плачет и Баудолино, который никогда не любил войну, а в последнее время и того меньше, и у него на сердце неспокойно за престарелого отца; Баудолино на центральной площади, статной, широкой, светлой, залитой мартовским солнцем, смотрит, как даже дети подносят корзины с камнями на стены для солдат-оборонщиков, подтаскивают воду часовым, и радуется на неукротимый и стойкий дух всех защитников; Баудолино недоумевает, откуда взялось столько народу в Александрии, добро бы на свадьбу, а товарищи объясняют ему, что в этом-то и несчастье, потому что от страха перед имперскими солдатами сюда сошлись орды беженцев из всех окрестных деревень, и в городе, безусловно, набралось немало работников, но и немало едоков; Баудолино любуется новым кафедральным собором, не слишком крупным, но удачно сработанным, и приговаривает: черт побери, да вы тут и тимпан привесили, и горбуна посадили на троне, а другие хором ему: хо-хо, будто желая сказать: мы еще не на то горазды, однако, извини, это не горбун, а наш Иисус Христос Спаситель, может, не очень похоже вышло, но прийти бы Фридриху твоему на месяц позднее, мы бы влепили в тимпан еще и Страшный суд со всеми старцами Апокалипсиса; Баудолино просит угоститься хоть стаканчиком праздникового, и все смотрят на него, будто он прибыл из лагеря императора Фридриха; разве не ясно, что любое вино, как праздниковое, так и буднишнее, выбрано до капли, это ведь лекарство для раненых воинов, успокоение для сирот, когда они теряют родственников; Баудолино замечает, какие истощенные у всех кругом лица, и спрашивает, на сколько времени у них может еще хватить сил держаться; те вместо ответа пожимают плечами и заводят глаза, имея в виду: а это лишь небесам известно; вот Баудолино встречается с Ансельмом Медиком, командующим ста пятьюдесятью пьячентинскими латниками, пришедшими в Новый Город для усиления его обороны, каковое проявление союзничества восхищает Баудолино; на это товарищи — Гуаско, Тротти, Бойди и Оберто дель Форо — растолковывают ему, что Ансельм Медик действительно в военном деле великий дока, но только пьячентинцы одни и пришли, Лига подзуживала нас взбунтоваться, но потом повернулась к нам полной задницей, итальянские коммуны — лучше не спрашивай, если мы живыми выйдем из передряги, на всю жизнь, на веки веков ничего и никому за спасение не обязаны, пускай бывшие союзники сами разбираются с императором, спасибо, конечно, им всем наперед за науку.