Ярмарка любовников - Эриа Филипп. Страница 22

– Так вот, – произнесла она с улыбкой.– Вы, наверно, ломаете голову над тем, что меня привело к вам. Я заглянула к вам не для того, чтобы с вашей помощью найти средство вернуть Лулу. Он и так ко мне вернется, когда уйдет от Магды. Не раньше и не позже. Когда он почувствует, что время его прошло. Как говорят, ему на роду написано расстаться с Шомберг. Конечно, я не претендую на то, что могу предсказывать чью-то судьбу, но есть вещи, которые я чувствую. И мне известно, за какого рода удовольствиями охотится Магда. И, зная возможности Лулу, могу сказать, что долго он не протянет. Вы же знаете, что Лулу имеет свою гордость… вы, конечно, понимаете, о чем я говорю? И когда он осознает, что больше всего в нем ценит Магда, он надуется, как гусак, и уйдет. Я признаю, что Лулу не любит, возможно, женщин, как таковых, но ему хочется, чтобы его больше любили за ум, умение поддержать разговор, актерский талант, чем за физические данные. Мне это хорошо известно, я его достаточно изучила…

Улыбка по-прежнему не сходила с ее лица. Она отвернулась к окну. На мгновение ее взгляд приобрел отсутствующее выражение. Затем она заговорила вновь:

– Скоро он станет сравнивать Магду со мной, вернее, нашу манеру любить. Возможно, он уже это делает. Главное, чтобы у него, когда ему опротивеет Магда, было время пожалеть о том, что он со мной расстался.

Именно поэтому я не хочу, чтобы он поскорее поссорился с Магдой. Для меня лучше, если такое решение постепенно созреет в его глупой голове. И тогда, если какое-то время спустя мне повезет и Лулу однажды снова ко мне вернется, я должна знать, как не упустить шанс и привязать его к себе. Вот что, господин Шассо, привело меня к вам. Хочу еще вам сказать, что я стремлюсь вернуть Лулу не только потому, что испытываю в нем нужду; будет вернее, если я скажу… что это нужно прежде всего ему. Потому что…

В этот момент ее голос дрогнул. Эме глубоко вздохнула, разгладила носовой платок, который всегда носила с собой, затем скомкала его и зажала в кулаке. Склонив голову, она снова взглянула на Реми. Улыбка по-прежнему освещала ее лицо.

– Потому что, – начала она снова, – быть со мной… я хочу сказать, быть нам вместе для него тоже счастье. Никто не будет его любить так, как делаю это я. На сей счет у меня сомнений нет, да и он, глупыш, прекрасно знает… Зачем ему еще что-то искать? Ведь я на все закрывала глаза… О! Я знаю, он меня высмеивает, рассказывает обо мне небылицы своим друзьям и уж, конечно, не раз выставлял меня в смешном свете перед вами, да, да… Между тем я уверена, что в глубине души он знает, что нигде и ни с кем… в общем, что говорить, он все же продолжает дорожить своей Меме…

Несмотря на улыбку, ее глаза как-то по-особенному заблестели. И Реми заметил, что на них навернулись слезы. Несколько минут она сидела с таким выражением лица, будто была на грани нервного срыва. Затем ее брови поднялись, она закусила нижнюю губу, и слезы потекли по ее щекам. Отвернувшись, она высморкалась.

– Господин Шассо, я не досаждаю вам своими разговорами? Нет? Вы видите, мы сразу сделались друзьями. Я же вас предупреждала, что не покажусь вам вздорной бабой. А вы обо мне Бог весть что думали! О! Я вас ни в чем не упрекаю! К этому принуждает наша парижская жизнь. В прошлом году, в сентябре, если бы вы приняли мое приглашение поехать с нами отдыхать… я хочу сказать, если бы вы могли освободиться… я знаю, знаю… Лулу мне говорил, что вам не удалось вырваться… Да, если бы вы с нами поехали, у вас было бы другое мнение обо мне. У меня в Ламалуке прекрасный домик, он стоит один среди леса в четырех километрах от Руффина. У меня свой отдельный пляж. Вообще-то у меня есть сосед, старый пенсионер, который когда-то работал в колонии, но он там никогда не показывается. Это небольшая заброшенная бухта, какие встречаются на побережье. К ней можно добраться только морем или же через мое владение. Тропинка ведет через поле, засеянное аронником. Мне кажется, что вам бы там очень понравилось. Не прошло и двух дней, как Лулу стал совсем другим. Вы бы его там не узнали. Он весь день проводил в купальных трусах. По утрам я отдыхала в шезлонге, а он карабкался на прибрежные скалы. Он охотился на морских ежей. Я смотрела, как он нырял, исчезал за скалами и снова появлялся. Я смотрела, как он наклонялся, поднимал камни. Время от времени он оборачивался ко мне. Показывая мне морского ежа, которого держал в руках, он кричал: «Меме, посмотри, еще один мастодонт!» Я отвечала, что это замечательно, и просила быть осторожным на скользких камнях. А он смеялся мне в ответ. Нарочно, чтобы меня напугать, он прыгал со скалы на скалу под ослепительным солнцем между небом и водой. Знаете, в эти минуты он был мне намного ближе, чем во время любви. Боже мой! Как я была счастлива! За три дня на пляже он обгорел, и мне пришлось лечить его солнечные ожоги, чтобы не лупилась кожа. Он спал по десять часов, не считая двухчасовой послеобеденной сиесты. Он здоровел на глазах. А я не уставала себе повторять, что все это благодаря мне. Я думала, что моя любовь оказывает на него благотворное воздействие. И не могу даже сказать, насколько я чувствовала себя счастливой!.. Такой счастливой, что за все время нашего пребывания там мы ни разу не занимались любовью.

Она плакала. Ее улыбка стала походить на гримасу. Однако Реми больше не удивлялся. В ее улыбке он уже не видел маску. Он почувствовал, что даже в страдании улыбка не покидала этой женщины.

– По вечерам, – продолжала она, высморкавшись, – по вечерам мы ужинали на террасе, не зажигая свет, чтобы не заели комары. Затем… вы будете смеяться, потому что это вам покажется уж совсем глупым, мы спускались на пляж и катались в лодке по лунной дорожке. Лулу не хотел, чтобы я подходила к невысокому причалу в конце пляжа; он подгонял лодку к тому месту, где я стояла. Взяв меня на руки, он входил в воду. Перенося меня в лодку, он спрашивал: «Меме, дай слово, что завтра на завтрак у нас будет черная икра! Поклянись, или я тебя брошу в воду!» Ах! Как он был нежен со мной! Как я была счастлива в эти минуты! Он брался за весла. Когда мы отплывали далеко от берега, он опускал их, и лодка плыла по воле волн. Он вытягивался в лодке, положив голову мне на колени. И говорил: «Спой мне, Меме, спой что-нибудь из своего старого репертуара». И я ему пела, хотя уже давно не пою. Не правда ли, это немного смешно? Я пела Масне, Мессажера, медленные вальсы. Больше всего ему нравились романс «Я понял твою печаль» и ария из «Мирен», с которой я когда-то дебютировала. Однажды ночью он заснул под мое пение. Я боялась пошевелиться. Попутный ветер увлек нас далеко в открытое море. Нас так далеко отнесло течением, что в первом часу ночи мне пришлось разбудить Лулу. Мне кажется, я подумала, что мы не вернемся.

И она снова заплакала. Глядя на ее слезы, Реми подумал о неизвестных ему до сих пор муках любви, которые ему впервые выпало увидеть. Как давно ему хотелось испытать такое же душевное волнение, пролить слезы, почувствовать, как дрожит голос и как рыдания готовы вырваться из груди, и чтобы такие же трепетные руки, казавшиеся ему символом страсти, обвили бы его шею. И женщина, которая, как ему казалось, ничем не отличалась от Шомберг и Гоннель, старая актриса по прозвищу Меме предстала перед ним совсем в ином свете.

Реми и сам был готов заплакать. Стоило только этой влюбленной женщине с ним познакомиться, как тут же после нескольких пролитых перед ним слезинок она покорила его сердце и завоевала его дружеское расположение.

Поднявшись с места, он подошел к креслу, на котором сидела Эме. Она все еще плакала, держа в руках свой платочек. Реми встал перед ней на колени. Он пытался разжать ее пальцы. Она подняла голову и удивленно улыбнулась. И отдала ему свои руки, остававшиеся в перчатках. Реми прикоснулся губами к ее обнаженным запястьям и с удивлением обнаружил, какая у нее нежная, упругая, молодая кожа.

– Я прошу у вас прощения, – сказал он.

Он не назвал ее «мадам», ибо уже чувствовал, как ему близка Эме.