Столетнее проклятие - Эйби Шэна. Страница 12
— …только что прибыл, милорд. Он сейчас в часовне, ждет вашу милость.
Приглушенный голос доносился из-за двери, мимо которой как раз проходила Авалон. Девушка замерла и украдкой огляделась. Никого не было.
— Отлично, отлично! — Она сразу узнала Брайса, который даже и не подумал понизить голос. — Скажи ему, что мы придем где-нибудь через час. Пусть будет наготове.
Наступила тишина; Авалон поняла, что слуга кланяется перед тем, как уйти, и поспешно оглянулась в поисках убежища, но тут снова зазвучал голос Брайса:
— И, кстати, скажи священнику, что невеста может немного… поупрямиться. Пускай его это не удивляет.
— Мы ему уже об этом сказали, милорд.
— Превосходно. Я заплатил ему столько, что он вполне может не обращать внимания на девичьи истерики.
— Совершенно верно, милорд.
Авалон бросилась бежать, думая лишь о том, чтобы оказаться как можно дальше от проклятой двери. На бегу она подхватила тяжелые юбки, аметисты на корсаже вспыхивали в свете факелов.
«Дура, дура, дура!» — ругала себя Авалон.
Дорога была ей знакома, но забылась за долгие годы. Авалон шла и размышляла. Брайс оказался решительней, чем ей казалось, — и зашел куда дальше, чем она ожидала.
Он намерен обвенчать ее с Уорнером сегодня. Прямо сегодня! В присутствии всех гостей он притащит Авалон к алтарю и против ее воли вынудит венчаться. Она должна окончательно загубить свою жизнь ради того, чтобы Брайс стал богаче!
Он отдаст ее Уорнеру, этому дюжему ублюдку с толстыми влажными губами, от одного прикосновения которых Авалон бросает в дрожь.
Сад сохранился, был только немного запущен — разросшийся кустарник храбро подступал к самой дорожке. Авалон пошла медленней, и сумерки окутали ее своим изменчивым покрывалом. Прижав ладони к вискам, она лихорадочно решала, как быть.
Можно удалиться в свои комнаты, жалуясь на головную боль, что будет не такой уж и неправдой. Собрать вещи, проскользнуть в конюшню, оседлать своего коня и…
Можно упасть в обморок и не приходить в себя, покуда священнику не надоест ждать…
Можно, как желает того леди Абигейл, публично отказаться выходить за Уорнера и при всех обвинить Брайса в гибели отца…
Все это — чистой воды безумие. Авалон горько, тихо рассмеялась. Быть может, Николас Латимер был не так уж и не прав. Быть может, она и впрямь безумна.
Послышался слабый шорох, впереди шевельнулись кусты — и снова все стихло. Наверное, ей почудилось.
Авалон шла по вымощенной белым камнем дорожке все медленнее и медленнее и наконец остановилась. В сумеречном воздухе прозвенела и быстро стихла короткая трель жаворонка.
Вечернее небо, лилово-синее, под цвет ее платья, стремительно темнело. Наступала ночь.
Странное спокойствие снизошло вдруг на Авалон. Она неспешно пошла дальше, в глубину сада. Где-то здесь стояла раньше мраморная скамья, и разросшийся куст жимолости осенял ее ветвями, сотворив пещеру, сплетенную из цветов и листьев. Авалон хотелось снова увидеть эту скамью, окруженную изумрудной листвой, вдохнуть чистый и сладкий аромат жимолости, обрести в этом умиротворении прежнюю ясность мыслей — и тогда, быть может, она поймет, что ей делать дальше.
Она уже дошла до конца дорожки, когда странный шорох повторился — на сей раз гораздо отчетливей, слева от Авалон, в ветвях старой вишни…
Нет, не в ветвях. Рядом с вишней, почти сливаясь в сумерках с кустарником, притаился незнакомец. Приглядевшись, Авалон поняла, что это тот самый человек, с которым она столкнулась прошлой ночью в трактире.
Авалон смотрела на него без малейшего изумления, словно в его появлении здесь, в саду, на ночь глядя, не было ничего особенного.
Сейчас, в сумеречном свете, он выглядел совсем иначе. Длинные черные волосы свободно ниспадали на плечи, вместо роскошной туники, которая была на нем вчера, появилась простая рубаха, прикрытая тартаном, — черные и золотые полосы перемежаются пурпурными и алыми.
Тартан! Авалон хорошо, даже слишком хорошо знала эти цвета. Она сама носила их целых семь лет.
Глаза их встретились, и время, казалось, застыло. Весь мир словно оцепенел, погруженный в одно из тех мгновений, которые бесповоротно меняют судьбу.
В глазах незнакомца вспыхнул беспощадный, торжествующий блеск.
— Розалинда, — проговорил он, и, господь свидетель, Авалон опять не уловила в его голосе ни малейшего следа шотландского акцента.
Что и неудивительно, потому что Маркус Кинкардин почти всю свою жизнь провел вдали от Шотландии.
Авалон отступила на шаг, выставив перед собой руку, словно так могла остановить его. Но ничего не могло спасти ее.
Маркус выпрямился во весь свой гигантский рост, легко и пружинисто шагнул к ней. В темноте блеснули его белые зубы.
— Розалинда, — мягко повторил он. — Но вернее будет — леди Авалон.
И тогда остальные набросились на нее.
3.
Связанную, с кляпом во рту, Авалон засунули в пеньковый мешок и бросили на повозку, навалив сверху свежего сена.
Нападавших было человек восемь, включая и сына Хэнока, который лично связал ей руки и заткнул кляпом рот. Перед этим Авалон ухитрилась как следует двинуть его кулаком в подбородок. Она дралась, как дикая кошка, но противников было слишком много, и они живо скрутили ее.
Маркус стоял над ней, вытирая кровь с разбитых губ, затем наклонился, чтобы крепче затянуть путы на связанных руках, и усмехнулся знакомой безжалостной усмешкой.
— Я гляжу, Хэнок неплохо выучил тебя, — сказал он, на миг напомнив Авалон своего отца.
Мешок оказался в тысячу раз грубее, чем плащ Эльфриды, да еще насквозь пропах гнилыми яблоками и изрядно пропылился. У Авалон заслезились глаза. Кто-то лег сверху на сено, придавив ее своей тяжестью, чтобы она не могла шевелиться.
Авалон знала, кто это, еще прежде, чем услышала его голос.
— Ты отменно дралась, — совсем близко прошептал Маркус. — Розалинда…
Сквозь толщу сена до Авалон доносились голоса, толковавшие о погоде, о минувшем дне, о празднике. Должно быть, это слуги, как всегда, уходили на ночь в деревню. Стражники Брайса, все еще ворчавшие на знатных гостей своего лорда, пропустили повозку, ни на миг не прервав разговора о бессонной ночи в конюшнях.
Колеса скрипели, неспешно перемалывая дорожную пыль. Повозка спустилась к деревне, миновала ее, и теперь было слышно лишь неумолчное стрекотание кузнечиков.
Авалон шевельнулась, проверяя, насколько туго затянута веревка на запястьях. Маркус тотчас придвинулся ближе, сквозь мешок нашарил ее руки и крепко их сжал.
— Не выйдет, — шепнул он.
Мешок был старый, раздерганный. Грубые ости сухой травы, проникая в прорехи, искололи все тело Авалон. Кляп был чистый, но во рту у нее пересохло, и отчаянно хотелось пить.
Авалон вдруг представила себе, как Уорнер стоит, озадаченный, посреди зала и в каждой руке у него по кубку. В груди Авалон забился беззвучный, безумный смех.
Она ведь хотела сбежать от Уорнера?
И, боже милостивый, ей это удалось!
Скрипучая повозка катилась, как показалось Авалон, целую вечность. Если б сено так не кололось, лежать в нем было бы даже удобно. По крайней мере, оно смягчало удар, когда повозка подпрыгивала на ухабах и рытвинах. Вот только дышать в мешке было почти нечем, да еще Маркус крепко сжимал ее руки, напоминая, кто здесь хозяин.
Наконец повозка остановилась, и Авалон впервые услышала голоса спутников Маркуса — отрывистые, приглушенные, властные. Маркус спрыгнул с повозки. Авалон сразу это почувствовала. С повозки сбросили наваленное поверх мешка сено; потом Маркус легко поднял Авалон на руки, выхватил ее из повозки и поставил на землю.
— Они здесь? — услышала Авалон его голос.
Лодыжки у нее были связаны. Она едва держалась на ногах, задыхаясь в треклятом мешке.
— Да, милорд, — ответил незнакомый голос. — Вон там.
При этих словах чьи-то руки подхватили Авалон вместе с мешком, подняли ее вверх, и она снова оказалась в объятиях Маркуса, который, судя по всему, уже сидел в седле.