Валентина - Энтони Эвелин. Страница 41

Около полковника медленно умирал молоденький лейтенант-гренадер, у него были повреждены внутренние органы, когда он попал под копыта русской конницы. Поскольку внешне не было ничего, что хирурги могли бы зашить или отрезать, то они и не знали, что конкретно у него повреждено, и его положили на повозку с ранеными. Многих умирающих пришлось оставить на месте сражения.

Около шести часов вечера врачи заканчивали дневной осмотр, оставалось лишь сделать несколько перевязок. Запас постельного белья, обнаруженный в доме, был воспринят как дар Божий для перевязки раненых. Де Шавель закрыл глаза и постарался не думать о боли, когда начали перевязку; он напряг мускулы и стал думать о постороннем, насколько это вообще было возможно, пока длилась мучительная процедура. Силы покинули его, кругом слышались крики и стоны, и когда он открыл глаза, то увидел, как из комнаты выносят трех умерших. Юноша рядом с ним стал кашлять, изо рта его потекла струйка крови, он громко стонал. Де Шавель попытался приподняться и позвал на помощь.

– Санитар! Санитар! Скорее сюда! – Голос его дрожал и был еле слышен, но никто не отозвался. Он откинулся назад и впервые по его осунувшемуся лицу потекли слезы, вызванные бессилием и жалостью к этому мальчику, страдающему от предсмертного кровотечения, он также злился на то, что ничем не мог помочь ему из-за своей слабости. Он опять позвал на помощь, на этот раз его услышали, подбежал измученный санитар.

Де Шавель потерял сознание, а когда пришел в себя, то огромная комната была погружена в полумрак, горели лишь несколько свечей в том конце зала, где сидели дежурные врачи. Он уже забыл, что произошло несколько часов назад, сознание еще не полностью вернулось к нему, болела отрезанная рука. Он с усилием повернулся налево, чтобы взглянуть на юношу, с которым ехал от самого Бородино. Но там никого не было. Лишь солдат устало вытирал грязной тряпкой следы смерти.

Полковник закрыл глаза и незаметно уснул, во сне он кричал, но никто его не слышал, и он проснулся опять лишь глубокой ночью. В комнате было светло, как днем, слышался какой-то треск, прерываемый время от времени глухим грохотом. В высоких окнах виднелся яркий желтый свет. Слышались голоса, раненые пытались приподняться, врачи и санитары сгрудились у окон.

– Что? Что происходит? – спрашивал шепотом Де Шавель. Наконец кто-то из проходивших мимо остановился и ответил:

– Город горит! Это не утренняя заря, месье. Это горит Москва!

Несколько русских патриотов по приказу коменданта города Растопчина остались в Москве и подожгли заранее намеченные объекты в разных концах города. За считанные минуты пожар охватил деревянные дома, а сильнейший ветер разносил искры от крыши к крыше.

Из-за нехватки воды было невозможно погасить пожар, и огонь охватывал все новые и новые кварталы. Французские патрули хватали и расстреливали поджигателей, однако были бессильны прекратить этот ад. Те звуки, что слышал Де Шавель, были спешными попытками взорвать дома, находящиеся в непосредственной близости от пожара, чтобы создать какое-то свободное пространство, которое не мог бы перескочить огонь. Однако сильный ветер переносил искры и огненные вихри от дома к дому, и новые пожары вспыхивали в том месте, где они касались крыш. Через двадцать четыре часа поступил приказ эвакуировать госпиталь.

Самому императору пришлось покинуть Кремль, армия, пытающаяся найти спасение и возможность перегруппироваться, была вынуждена оставить горящий город и расположиться лагерем в его окрестностях, в то время как их единственная надежда на зимнее убежище сгорела за пять дней и ночей. Французский посланник генерал Ларистон отправился в Санкт-Петербург, чтобы попытаться склонить царя Александра к переговорам, поскольку бывший посол Франции Куланкор отказался взять на себя эту миссию. Он знал из собственного опыта, что это безнадежное дело. Царь не осмелился бы подписать с Францией договор о мире, даже если бы и захотел, – его бы убили придворные.

Последние надежды на мир, которые теплились у Наполеона, были развеяны, когда русский генерал Кутузов неожиданно налетел на полки Мюрата во Внукове и крепко их потрепал. Был отдан приказ покинуть дымящиеся руины Москвы и двинуться по направлению к Смоленску, где предполагалось разместить армию на зиму. Никто из окружения императора не осмеливался говорить об этом маневре как об отступлении, хотя все прекрасно знали, что это есть не что иное, как бегство. Его бессильный гнев выразился в том, что он приказал Мортьеру при отступлении взорвать исторические здания Кремля.

Медленное движение назад началось девятнадцатого октября, позади войск и артиллерии тряслись в своих повозках раненые. Де Шавель настоял на том, чтобы его посадили, его первые попытки встать окончились довольно плачевно – он беспомощно рухнул на пол и долго не мог подняться, от этого открылась рана на груди. Теперь же он сидел, прислонясь спиной к борту повозки и придерживаясь рукой за борт. Справа и слева от него были раненые, те, кто не мог сидеть, лежали на полу у них в ногах.

Один из раненых – майор Бюфо, сражавшийся в Бородинской битве под командованием Нея и потерявший глаз от страшной сабельной раны на голове, повернулся к однорукому полковнику, сидевшему рядом с ним, и произнес:

– Отправились назад? Да, это первое отступление за двадцать лет, что я служил у императора. А вы не знаете, куда мы направляемся, полковник?

– Только слухи и ничего конкретного, – сказал Де Шавель. – Возможно, в планы императора входит где-то перезимовать, а затем весной начать новое наступление.

– Чем? – спросил майор. – Мертвецами? Поверьте мне, полковник, никто из нас эту зиму не переживет. Я на днях разговаривал с одним прусским лейтенантом – это было еще до того, как мы начали путь, – так он сказал, что здесь самые страшные в мире зимы. Поэтому они и сожгли Москву – чтобы заставить нас повернуть назад. У меня в Нанси остались жена и дети, но я не думаю, что мне доведется их опять увидеть. Может быть, это и к лучшему, моей жене не понравилось бы мое лицо теперь. А вы женаты, полковник?