Дед Терентий и другие рассказы - Изюмова Евгения Федоровна. Страница 4

Старший группы, сержант Омельчук, выслал вперед Крюкова, и тот, вернувшись, доложил, что блиндаж находится метрах в ста от линии окопов, видимо, секрет на случай атаки наших войск – очень удобно вести фланговый огонь. Блиндаж, как полагается, имеет два входа и по разговору – там финны.

– Совсем, гады, не боятся, думают – в метель никто до них не доберется, – подытожил доклад Крюков.

Омельчук решил, что двое ворвутся с одной стороны в блиндаж, один разведчик останется у входа для страховки. Терентию приказали стеречь другой выход. И Крюков улыбнулся ему, прошептав:

– Ты не робей, воробей! Как полезут из блиндажа, ты им по кумполу – и готово. Вот так! – и показал: резко саданул кулаком кого-то невидимого.

Терентий, стараясь унять дрожь в руках, наблюдал за входом в блиндаж. Внутри прогремел взрыв, кто-то выскочил наружу. Терентий, как исправный ученик, стукнул выскочившего кулаком «по кумполу», забил кляпом рот, связал и уложил на землю. И вовремя: из блиндажа вырвался еще один человек. Терентий сделал, как прежде – удар, кляп…

В общем, вышло все, как надо: в их руках было трое пленных – лежали связанные на дне окопа. И пора уходить, пока к блиндажу на шум финны не подоспели, да Крюков куда-то исчез. Старший сунулся в блиндаж – и там разведчика не было. Вдруг один из пленных заворочался, замычал:

– Ну, ты, зараза, пошевелись мне! – Терентий пнул его ногой.

Пленный не утихомирился, наоборот, завозился, замычал еще сильнее. Терентий сверкнул в его сторону фонариком и обомлел – на него смотрели злые выпученные глаза Крюкова.

Эх, мать честная! Терентий впотьмах вместе с пленным уложил и своего учителя-земляка.

Долго потом в полку байки ходили, как Терентий Скворцов одним ударом свалил этакого быка – Крюкова, по силе которому не было равных в роте и, может быть, во всем полку. Крюков позднее тоже погиб.

Терентия Скворцова за всю войну только один раз ранило. Пролежав месяц в прифронтовом госпитале, он добирался в свою часть. Да застрял в затерянной среди карельских лесов деревушке – вторые снег валил вторые сутки без передыху, и машин в сторону их полкового «хозяйства» не было. Терентий, чертыхаясь на чем свет стоит от боязни, что опоздает в часть – ходили слухи о наступлении – пережидал метельную заваруху в избе у карелки-старухи.

Хозяйка попалась на редкость неразговорчивая – лежала на печи, изредка посверкивая взглядом на Терентия из-за ситцевой занавески. Под вечер старуха выбиралась из убежища, растапливала печь, что-то варила, но Терентия к столу не приглашала. Торопливо выхлебывала свое варево из деревянной миски и снова шмыгала на печь. И даже тогда, когда солдат открыв пайковую банку тушенки, приглашал старуху поесть, не слезала с печи. Однако Терентий видел, как жадно и голодно блестят ее глаза, слышал, как шумно втягивает она в себя пряный аромат.

На третьи сутки буран стих, и хотя небо не полностью еще очистилось от туч, солнце радовало сердце. Терентий быстро собрал вещи, выставил на стол последнюю банку тушенки, вышел во двор. Он брел по глубокому снегу, который сразу набился в валенки, к домику, где находился взвод охраны – деревушка стояла на перекрестке дорог, в очень удобном месте, потому тут располагались армейские склады. Возле дома стояла крытая брезентом полуторка, и Терентий побежал, спотыкаясь, боясь, что не поспеет, и машина уйдет.

Постучавшись в дверь, Терентий вошел в дом. Охранники – одни спали после караула, другие занимались починкой одежды, чисткой оружия. В углу комнаты сидел молоденький, лет восемнадцати, стянутый новенькими портупеями, лейтенант и что-то резко выговаривал мальчишеским дискантом стоявшему перед ним солдату в грязной засаленной и мятой шинели. Солдат медленно водил головой вправо-влево, будто говоря: нет, нет.

Приблизившись, Терентий увидел, что солдат просто старательно слюнявит языком край скрученной из газеты цигарки. Лицо измученное, а глаза посмеивались.

– В каком вы виде! – кричал лейтенант, недавний, видно, выпускник военного училища. – Небрит, шинель грязная, ремень на боку!

Солдат, наконец, склеил цигарку и ответил:

– А что? Я ведь шофер, товарищ лейтенант. Как шинели не быть грязной, если приходится постоянно под машиной елозить – старенькая она у меня, ломается часто.

Лейтенант взвился со стула и долго грозил пальцем солдату, беззвучно шевеля губами, пока не прорезался голос:

– Не смейте пререкаться со старшим по званию! Наряд вне очереди захотели?

Солдат откинул назад голову, готовясь, вероятно, засмеяться: здесь, в глуши – наряд вне очереди? Снег что ли от крыльца отгребать? Тут он посмотрел на Терентия и неожиданно облапил так, что тот охнул – плечо еще побаливало.

– Тереха! Да ты ли это? Живой, а? Здоровый, а? Ух, ты! А я все у Крюкова спрашивал, где ты есть, как ты в госпитале, – и они закружили по избе, похлопывая друг друга по спине.

Лейтенант застыл с открытым ртом, но, видя, что все внимание подчиненных направлено на двух друзей – ведь как видеть приятно: встретились однополчане, которые на фронте бывают друг другу роднее родных, и махнул рукой.

Вообще-то не такой уж и плохой был этот мальчишка-лейтенант. Всегда подтянут и выбрит, хотя вместо бороды рос какой-то противный, по его мнению, цыплячий пух. Он всегда сурово хмурился, стараясь за напускной строгостью скрыть опасение, что подчиненные не будут его уважать, как командира. А больше того злился на начальство, что его, одного из всех прибывших в полк молодых офицеров, направили в тыл, а остальных – на передовую.

И вот приходится командовать пожилыми дядьками, не раз и не два побывавшими на передовой. В его взвод попадали выздоравливающие солдаты после госпиталя и время от времени то один, то другой отзывался из взвода, а на его место прибывал другой. А он, лейтенант, офицер – в глубине души он считал: боевой офицер – торчит в этой дыре уже третий месяц. Но службу нес исправно, командование им было довольно. Во взводе не было небритых, небрежно одетых, грязных, на каждом – свежий подворотничок. Солдаты старательно выполняли распоряжения командира, и не знал молоденький лейтенант, что за глаза все эти пожилые дядьки звали его просто Вовчиком. И не потому, что не уважали. Просто у многих были дома или на фронте точно такие же мальчики-сыновья, и, глядя на лейтенанта, вспоминали солдаты своих детей, от всей души желая лейтенанту выжить в страшной военной мясорубке.

– Вася, Антипыч! – узнал в солдате-шофере Терентий своего земляка, и тоже начал радостно тискать друга, аж покряхтывал Василий Антипов. – Ты куда? Не к нам ли?

Машина медленно плыла по заснеженной дороге, урчала мотором надсадно и жалобно – полуторка Василия шла первой после снегопада. Он выехал с железнодорожной станции, куда привозил раненых, едва распогодилось. На склады завернул, чтобы не возвращаться пустым, и загрузился снарядами. Антипов – горячий и шебутной, яростный в работе. Только он мог вот так, в одиночку, ехать по заметенной метелью дороге, и никто больше Антипова не делал ездок от полкового госпиталя до станции. Случалось, поучали, мол, зачем рейс продлевать, на склад заезжать да загружаться, себя мучить. На эти слова обычно дерзкий и злой на язык Антипов ничего не отвечал, просто презрительно и смачно сплевывал под ноги нравоучителю и отходил.

Дорога укачивала, Терентия клонило в сон. Заснуть не давал Антипыч – балагурил, рассказывал полковые новости.

– Как там наши: Иваныч, Крюков, лейтенант? – поинтересовался Терентий, ведь на фронте за месяц иной раз столько событий происходило, что и за год не случится.

– Лейтенант ваш теперь старлей, Иванычу медаль дали «За отвагу», говорят, и тебе причитается. А Крюков, – Василий посуровел. – Погиб ваш Крюков.

– По-гиб? – не поверил Терентий. – Не может этого быть, чтобы Андрюшка Крюков погиб! Да он лошадь мог кулаком убить! Болтаешь ты пустое, Васька, – осерчал Терентий на приятеля и отвернулся.