Невеста Нила - Эберс Георг Мориц. Страница 64

– И я также, – заверил мусульманин. – Однако ведь на том свете всего один рай и один ад: Бог также един.

– Откуда черпаешь ты свою уверенность?

– Из моей веры.

– Тогда прости мне, что я держусь своей, и надеюсь увидеться с моим отцом в той области…

– Которая, по вашему неразумному убеждению, доступна только христианским душам! А что, если на самом деле будет как раз наоборот? Что вы знаете о будущей жизни? Я читал ваши священные книги; разве она описана в них? Между тем нашему пророку Господь открыл будущее, и он описал все в подробности, что ожидает мусульманина за гробом. Вы же знаете только о своем аде; ваши священники охотнее произносят анафему, чем благословляют. Кто уклонится от их учения на один волосок, того они тотчас предают проклятию. Все мы подлежим осуждению, по их словам: они проклинают меня и мою нацию, греческих христиан и главным образом – поверь мне юноша – твоего отца и тебя.

– О если бы я знал, что встречу его там! – прервал Орион, ударяя себя в грудь. – Я готов следовать за ним повсюду, меня не страшит и самый ад, только бы снова увидеться с отцом!

При этих словах Обада разразился громким хохотом. Амру с неудовольствием обернулся к нему, и они заспорили. Насмешка грубого воина оскорбила Ориона; ему хотелось заставить замолчать дерзкого негра, но он сдержал свой гнев.

– Этот проницательный человек сделал дельное замечание, – с важностью произнес полководец, переходя опять на доброжелательный тон. – Молодой, образованный христианин, как ты, нелегко пожертвует своим счастьем на земле ради обещанного блаженства за могилой. Но так как ты готов отказаться от почестей, богатства, широкого поля деятельности и мести своим врагам, только для того чтобы встретиться после смерти с любимым отцом, значит, у тебя есть к тому особые причины. Успокойся и верь, что я по-прежнему расположен к тебе, что ты всегда найдешь во мне покровителя и друга, если откровенно выскажешься передо мной. Для нас обоих будет лучше действовать заодно, так не отказывай же в доверии пожилому человеку, который был дружен с твоим отцом, и говори!

– В присутствии твоего приближенного – ни в коем случае! Если он не понимает по-гречески, то почему же мои слова вызывают у него презрительные взгляды? Он осмелился даже смеяться надо мной…

– Обада умен и храбр, к тому же он мой векил [64], – наставительно перебил Амру. – Если ты поступишь на службу халифа, то будешь обязан ему повиноваться. Я призвал тебя сюда, чтобы поставить свои условия, а не принимать твои, запомни это, молодой человек! Я говорю с тобой, как повелитель этой страны, как наместник Омара, твоего и моего государя.

– В таком случае, прошу отпустить меня: я не могу быть откровенным в присутствии этого человека, поскольку уверен, что он мне враг.

– Берегись, чтобы векил не сделался действительно твоим врагом! – воскликнул полководец, а Обада презрительно пожал плечами.

Орион понял его жест, и хотя ему и на этот раз удалось сдержать свое негодование, но он чувствовал, что может выйти из себя каждую минуту. Не глядя на векила, юноша почтительно и низко поклонился наместнику, прося, чтобы тот отпустил его.

Амру осуждал в душе поступки негра, оскорблявшие его врожденную деликатность. Не удерживая гостя, он, однако, переменил тон и, сделавшись снова предупредительным хозяином, предложил Ориону переночевать под его кровлей. Тот вежливо отклонил приглашение и вышел из комнаты, не удостоив векила ни одним взглядом. Амру последовал за ним в прихожую. Здесь он взял руку юноши и, понизив голос, сказал искренним, отеческим тоном:

– Ты поступил мужественно, но неблагоразумно, обнаружив свое неудовольствие. Берегись Обады. Что касается меня, то я душевно расположен к тебе.

– Верю этому, – отвечал Орион, тронутый участием араба. – Теперь, когда мы одни, я не скрою ничего. Ты знал моего отца, благородный Амру! Он… был разгневан на меня и лишил своего сына отцовского благословения перед смертью…

Тут его голос прервался от волнения, и он мог продолжать только через несколько секунд:

– Единственный легкомысленный поступок с моей стороны восстановил против меня умирающего. В горе и раскаянии припоминал я потом свою прожитую жизнь и нашел, что она была бесполезна. Я приехал сюда с готовностью посвятить свои силы для общего блага; мне нужно исправить прошлое честной деятельностью, трудными подвигами. Я хочу работать.

Амру перебил его, обняв молодого человека за плечи дрогнувшей рукой:

– Если ты хочешь оправдаться перед тенью справедливого, благородного человека и хочешь искупить заблуждения молодости честными поступками…

– Да, да! Именно для этого я и пришел к тебе, господин! – с жаром прервал Орион слова полководца.

Тот незаметно кивнул головой на дверь и торопливо добавил, понизив голос:

– Я готов помочь тебе в этом похвальном деле, ты так напоминаешь мне любимого сына, который также совершил большое преступление, но искупил свою вину геройской смертью на поле битвы, сражаясь за свою веру. Рассчитывай на меня и приведи в исполнение задуманное тобой, во мне ты нашел верного покровителя. Отправляйся теперь домой; вскоре ты получишь от меня письмо. Говорю еще раз: не раздражай Обаду, остерегайся его, а когда встретишься с ним, смири свою гордость и не выказывай ему неприязни.

Говоря таким образом, Амру печально взглянул на Ориона как будто лицо юноши напоминало ему любимые черты. Наконец, он поцеловал своего гостя в лоб и отпустил его.

Как только сын Георгия вышел из дома, наместник халифа быстрым движением откинул занавес в дверях столовой. В нескольких шагах от порога стоял векил, в смущении поправляя перевязь меча.

– Опять подслушивал! Человек недюжинного ума, герой на поле битвы, муж совета, лев, змея и вместе с тем гнусная жаба! Когда ты вырвешь из своей души низкое коварство, мелкую зависть? Старайся быть тем, чем ты стал, а не тем, чем был, и не напоминай нам ежедневно, что ты родился от невольницы.

– Господин! – хриплым голосом воскликнул Обада, вращая белками. Но Амру не слушал его и продолжал тоном строгой укоризны:

– Ты вел себя с этим юношей, как глупец, как фигляр на ярмарке, как сумасшедший!

– Ну его в преисподнюю! Я ненавижу этого баловня счастья.

– Завистник! Не раздражай Ориона, времена меняются и, может быть, настанет день, когда тебе придется трепетать перед ним.

– Перед ним! – возмутился Обада. – Да я раздавлю его, как муху. Вот увидишь!

– Ну нет, – возразил Амру. – Никто не позволит тебе этого! Сын мукаукаса поважнее для нас, чем ты, понимаешь ли? Если тебе вздумается тронуть волосок на его голове, то тебе отрежут нос и уши. Не забывай ни на минуту, что ты живешь только потому, что двое людей хранят молчание о твоих поступках. Мне поневоле пришлось напомнить тебе о том, господин векил!

Обада застонал, как раненый зверь, и пробормотал сквозь зубы:

– Так вот как награждаются былые заслуги? Мусульманин грозит смертью мусульманину из-за христианской собаки!

– Тебя вознаградили больше, чем ты заслуживал, – продолжал полководец более спокойным тоном. – Вспомни, разбойник, в чем ты каялся, прежде чем я, из-за твоего ума и храбрости, возвысил тебя до звания моего векила? Это сделано только ради торжества ислама. Если хочешь сохранить свое почетное место, то обуздай в себе дикие страсти. Иначе я сегодня же отошлю тебя в армию; а если ты окажешь неповиновение, то отправлю тебя связанным обратно в Медину со смертным приговором за поясом.

При этих словах негр глухо заворчал, но полководец продолжал дальше:

– Всякий ребенок поймет, почему ты ненавидишь Ориона. В сыне и наследнике Георгия ты видишь будущего мукаукаса, тогда как у тебя явилась безумная мысль самому занять этот высокий пост.

– А почему мое желание безумно? – мрачно спросил Обада. – Не считая тебя, кто здесь умнее и сильнее твоего векила.

– Между мусульманами, пожалуй, никто, но благоразумие требует, чтобы мы предоставили место мукаукаса египтянину и христианину, а не тебе и никому другому из поклонников Мухаммеда; таков приказ самого халифа.