Серапис - Эберс Георг Мориц. Страница 64

Тогда Константин в последний раз обратился к своим кавалеристам, и так как они по-прежнему не трогались с места, то он приблизился твердой походкой к лестницам, взял одну из них, приставил ее к груди кумира, поднял валявшуюся на полу секиру и стал подыматься со ступеньки на ступеньку. Толпа замерла: в громадном гипостиле наступила такая тишина, что можно было расслышать, как одна чешуйка солдатского панциря ударяла о другую. Сердце Горго страшно колотилось в груди.

Человек и бог стояли теперь лицом к лицу, и человек, готовый поднять руку на бога, был ее избранником.

Девушка напряженно следила за каждым его движением, ей хотелось броситься за ним вслед, отнять у него секиру и удержать руку Константина от святотатственного поступка. Она, конечно, не думала, что вместе с Сераписом погибнет Вселенная, но ей казалось, что, разбивая гениальное произведение искусства, бесстрашный юноша разобьет в куски и ее любовь к нему. Она не боялась за него самого, потому что он представлялся девушке неуязвимым под охраной высшей силы, но Горго страшилась смелого поступка возлюбленного. Она вспомнила пережитую ими раннюю юность, собственные попытки Константина заняться ваянием, его восторг перед образцами античной скульптуры, и ей казалось невозможным, чтобы он, именно он, поднял руку на великое творение Бриаксиса, осквернил его и уничтожил. Это не могло и не должно было случиться!

Но Константин стоял уже на верху лестницы; он перебросил секиру из левой руки в правую, откинулся назад и посмотрел сбоку на царственную голову кумира. Горго могла видеть лицо префекта, и она напряженно всматривалась в него. Молодой человек с любовью и глубоким сожалением устремил свой взгляд на прекрасные черты Сераписа, прижимая к груди левую руку, как будто для того чтобы сдержать свое волнение.

Присутствующие думали, что Константин колеблется, что он творит молитву или поручает Богу свою душу перед роковым шагом, но дочь Порфирия понимала, что ее друг только хочет проститься с великим творением гениального художника, что ему тяжело, страшно тяжело рубить дивную статую. Эта мысль ободрила Горго, и она задала себе вопрос: может ли воин и последователь Христа изменить присяге и ослушаться приказа своего начальника, если он хочет свято исполнить свой долг?

Ее взгляд не отрывался от Константина, и собравшиеся в храме тысячи людей в эту минуту напряженного, лихорадочного ожидания также не видели никого и ничего, кроме статной фигуры отважного префекта. Даже среди безмолвной пустыни не могло быть такой беззвучной тишины, как здесь, в этом обширном святилище, переполненном страстно возбужденными массами народа. Из пяти внешних чувств человека здесь работало только одно — зрение, и оно было устремлено на руку Константина, вооруженную тяжелой боевой секирой.

Сердца замирали, дыхание останавливалось, в ушах звенело, перед глазами расстилался туман; присутствующие переживали муки осужденного, который, положив голову на плаху, слышит возле себя шаги палача и все еще надеется на помилование.

Наконец Горго заметила, как молодой человек закрыл глаза, как бы страшась увидеть то, что было предопределено судьбой совершить его руке; она видела, как он схватился левой рукой за локон бороды Сераписа и, найдя точку опоры, замахнулся топором. Потом девушка услышала, болезненно почувствовала всем своим существом, как секира два раза ударила в щеку драгоценной статуи, как от нее полетели осколки и большие куски полированной слоновой кости, падая на каменные плиты пола, отскакивая от них или рассыпаясь вдребезги. Горго закрыла лицо руками и с громким плачем спрятала голову в складки занавеса. Горько рыдая, девушка сознавала только то, что на ее глазах свершилось нечто трагичное, за чем неминуемо должен последовать мировой переворот.

В храме поднялся невообразимый шум, напоминавший раскаты грома и рев морских волн, но Горго не обращала на него внимания. Наконец, испуганный ее волнением Апулей подошел к ней. Тогда девушка опомнилась и, посмотрев на нишу, где некогда царил Серапис, увидела перед собой вместо величественной статуи безобразный обрубок дерева; к нему было приставлено много лестниц, и у его подножия валялись кучи осколков слоновой кости, золотые пластинки и куски мрамора.

Константин исчез; на лестницах стояли теперь вперемешку конные латники и монахи, доканчивая дело разрушения.

Как только префект нанес первые удары идолу, и грозный бог не пошевелился и не разгромил дерзкого юношу, солдаты устыдились своей трусости. Они бросились к начальнику, желая избавить его от дальнейшего труда. Знаменитое изображение в нише утратило все прежнее обаяние. Серапис перестал существовать. Небеса язычников потеряли своего владыку.

С затаенной злобой и страхом в душе вышли почитатели низвергнутого божества из храма, напрасно отыскивая на ясной лазури неба, сиявшего в солнечных лучах, хоть какое-нибудь предвестье грозной бури.

Феофил и комес также удалились, причем епископ поручил монахам докончить дело разрушения. Он хорошо знал, что эти ревнители христианства скорее наемных рабов очистят Серапеум от языческих статуй, от различных изображений, рисунков и фигур, напоминавших идолопоклонство с его соблазнами. Роман прямо отправился на ипподром, куда раньше него направились сотни граждан, желавшие сообщить городскому населению, что Александрия лишилась своего Сераписа. Константин, который был обязан оставаться в храме, отошел в сторону от своих солдат и присел на ступени колоннады. Погрузившись в мрачные мысли, он низко опустил голову. Юноша был солдатом и относился серьезно к своему призванию. Сегодня он исполнял тягостный долг, но никто не мог и предположить, чего это ему стоило. Молодой христианин с ужасом вспоминал о собственном поступке, но и завтра он не отступил бы перед подобным подвигом. Ему было жаль прекрасной статуи как потерянного сокровища и произведения искусства, но Константин хорошо сознавал, что ее необходимо было уничтожить. При этом он думал о Горго, которая вчера так искренно поклялась в своей любви и которую сам он любил со всем пылом юности. Она была против христианства именно потому, что последователи новой религии еще не научились уважать прекрасное во всех его проявлениях. Как примет молодая девушка ужасное известие, что он, ее возлюбленный, точно грубый варвар, безжалостно уничтожил благороднейший образец гениального творчества? Между тем сам он не менее Горго любил бессмертную красоту античных произведений.

Юноша размышлял, заглядывая в сокровенный тайник своей души, и снова должен был признаться, что его поступок вполне справедлив и что он готов вторично поступить таким же образом, даже рискуя лишиться горячо любимой девушки. Горго была для Константина олицетворением благородства, и как бы он осмелился стать спутником ее жизни, если бы его честь была запятнана малодушием трусости? Но все-таки префект хорошо понимал, что нынешний день вырыл между ними глубокую пропасть; он был невинной жертвой обстоятельств и нес на себе незаслуженное наказание. Нынешний день, может быть, стоил ему счастья целой жизни. Мечты о мирных радостях домашнего очага, пожалуй, навсегда останутся для него несбыточной химерой, и он кончит одинокое существование на поле битвы, как следует воину, который не хочет знать ничего, кроме сурового долга. Так думал молодой человек, опустив в землю печальный взгляд и низко склоняя голову.

Вдруг он почувствовал легкое прикосновение к своему плечу. То была Горго, приветливо протянувшая ему правую руку. Константин быстро приподнялся, схватил руку любимой девушки, с грустью посмотрел ей в лицо и сказал, запинаясь:

— Я бы хотел вечно владеть твоей милой рукой, но согласишься ли ты на это, когда узнаешь, что было сделано мной сегодня?

— Мне все известно, — с твердостью отвечала Горго. — Не правда ли, что такой подвиг стоил тебе жестокой борьбы?

— Мне было невыносимо тяжело! — вздохнул префект, поводя плечами, как будто мрачное воспоминание бросало его в озноб.

Тогда молодая девушка с глубоким чувством посмотрела ему в глаза.