Тернистым путем [Каракалла] - Эберс Георг Мориц. Страница 18

– Невкусно так – есть одному!

Затем он бросил удивленный взгляд на Дидо и раздраженным тоном продолжал:

– Что тебе еще тут нужно и что значит это вытягивание и одергивание платья? Опять разбито какое-нибудь блюдо? Так оставь эти проклятые потряхивания головой и говори наконец!

– Ешь сперва, ешь! – повторила рабыня, отступая к двери, но Герон с энергичною бранью подозвал ее к себе, и когда она плаксиво начала своею обычною поговоркой: «Такая уж моя доля горькая», к нему вернулось веселое расположена духа, в каком он находился в это утро, и он вскричал: – Да, да, мне прислуживает дочь знатного господина; и если бы императору вздумалось в Сирии посвататься за твою сестру, то теперь у меня в услужении была бы его свояченица. Однако я прошу оставить этот вой. В продолжение тридцати лет вы могли убедиться, что я вовсе не людоед, и потому признайся же наконец, чего недостает в кухне, а затем иди и позови девочку.

Человек несвободный, может быть, прав, отсрочивая грозу до крайности, потому что положение дел может каждую минуту измениться, а хорошее и дурное приходит к нему только извне. Так и рабыня ухватилась за буквальный смысл вопроса Герона, и так как в кухне действительно случилось нечто замечательное, то она вздохнула и рассказала, что приходил какой-то человек из подчиненных начальника полиции и спрашивал, не здесь ли Александр и где его мастерская.

– И ты хорошо описала ему дом? – спросил Герон.

Старуха отрицательно покачала головой, снова начала теребить свое платье и робко отвечала:

– Аргутис был при этом и подумал, что от начальника полиции нельзя ожидать ничего хорошего. Поэтому он что-то дал ему и отослал его к Солнечным воротам.

Здесь Герон прервал старуху таким сильным ударом по столу, что похлебка в миске заволновалась, и гневно вскричал:

– Вот так-то бывает, когда с рабами обращаются как с равными себе и они начинают мудрить! Глупость может испортить хорошее утро. Знай, что начальник полиции – важный господин и, может быть, знаком с Селевком, отцом умершей, портрет которой написал Александр. Портрет производит шум. Шум! Что я говорю! Как безумны люди, которым дано восторгаться этим произведением. Они восхищались и тем, что до сих пор, бывало, выставлялось в доме бальзамировщика. Я довольно часто ворчал на мальчика за то, что он охотнее бывает везде, чем здесь. Но на этот раз можно гордиться, имея такого сына! И вот начальник полиции посылает своего писца или кого-нибудь в этом роде, наверное, для того, чтобы заказать портрет свой или своей жены или дочери мастеру, написавшему изображение Коринны, а раб его собственного отца – ведь это значит совсем потерять ум – оставляет вестника счастья с носом и сбивает его с толку. Я проучу Аргутиса! Но, может быть, еще теперь… Ступай и приведи его!

При последних словах Герон снова отбросил ложку в сторону и вытер бороду, но когда увидел, что Дидо, все еще прикованная к месту, стоит перед ним и теребит свое серое платье служанки, то крикнул на нее, к которой относился обыкновенно ласково и снисходительно, с таким гневом, что старушка съежилась и с громким визгом, согнувшись, попятилась к двери.

Мягкосердечному крикуну стало жаль старой верной служанки, которую он купил еще юною для дома, куда он, только что женившись, ввел свою прекрасную молодую жену, и он начал теперь осыпать ее ласковыми словами, как перед тем своих птиц.

Это так отрадно подействовало на старуху, что она снова начала плакать, но несмотря на искренность своих слез она, издавна привыкшая пользоваться хорошими минутами в расположении духа ее господина, почувствовала, что теперь настало время сказать ему об исчезновении Мелиссы. Конечно, сперва она еще раз хотела посмотреть, не вернулась ли девушка домой, и с этою мыслью поцеловала край одежды своего господина с чувством благодарности за его доброту и вышла из мастерской.

– Пошли ко мне Аргутиса! – настойчиво крикнул ей вслед Герон и с новым рвением принялся за свой завтрак.

При этом он думал о прекрасном произведении своего сына и о глупом своевольстве своего обыкновенно столь верного и, надо сказать правду, умного раба. Затем он взглянул на пустое место Мелиссы напротив, вдруг оттолкнул от себя блюдо и встал, чтобы поискать дочь.

Как раз в эту минуту скворец снова звонко крикнул «Олимпия!» Этот крик приятно подействовал на Герона и напомнил ему о хороших часах, проведенных им у могилы жены, и о благоприятных предзнаменованиях, которые он там получил. Вера в лучшее время, о котором он говорил птице, снова овладела его душою, почти лишенной всяких надежд, и в твердой уверенности, что какое-нибудь важное обстоятельство задержало Мелиссу в ее комнате или где-нибудь в другом месте, он высунулся из окна и крикнул ее имя, так как эта комнатка выходила в сад. По-видимому, всегда послушная девушка оказалась послушною и на этот раз: когда он вернулся в мастерскую, Мелисса стояла в отворенных дверях.

После прекрасного греческого приветствия «радуйся», на которое она ответила тихим голосом, он угрюмо спросил ее, где она пропадала так долго. Однако он тотчас замолчал, потому что увидал с изумлением, что она пришла не из своей комнаты, а из выходной двери дома. Это выдавало ее платье. Притом во всей ее внешности бросалось в глаза отсутствие того красивого порядка, который так шел к ней, и вообще… что за вид был у нее! Откуда это она пришла так рано?

Она сняла головной платок, обеими руками пригладила на висках свои спутанные волосы, тихо вздыхая, наконец повернула к нему лицо, и из ее полной, порывисто волнующейся груди вырвался глухой крик: «Вот я! Но какую ночь пережила я, отец!»

Но Герон не скоро мог собраться с ответом. Что случилось с девушкой? Что именно в ней кажется ему таким странным и внушающим беспокойство?

Он молча уставил на нее глаза, тревожимый страшными опасениями. Он чувствовал себя подобно матери, которая поцеловала ребенка в здоровые губы перед отходом его ко сну, а утром нашла его в горячке.

Мелисса со дня своего рождения была здорова; с тех пор как она начала носить пояс взрослой девушки, в ней не изменилось ничего: день за днем и в каждый час она оставалась такою же самою в своей спокойной, услужливой, терпеливой манере; она всегда думала и заботилась о нем и о братьях прежде, чем о себе самой.

Ему никогда не приходило в голову, что с нею может когда-нибудь произойти перемена, а теперь он видел перед собою вместо кроткого, непринужденно веселого лица, с розовым оттенком на щеках, бледное лицо с дрожащими губами! Какое беспокойное пламя зажгла минувшая ночь в этих обыкновенно ясных глазах, которые Александр часто сравнивал с глазами газели! Как глубоко они впали и как темная, окружавшая их тень пугала его взгляд художника! Такой вид имеют утром девушки, которые всю ночь бесновались, подобно менадам. Неужели и она не спала ночью в своей комнате, а вместе с сумасбродным Александром сумасшествовала в вакхической процессии? Или случилось что-нибудь ужасное с одним из его сыновей? Сотни вопросов были у него на губах, но какой-то страх все еще сковывал язык.

Накинуться на нее с грубою бранью? Ничто так не облегчило бы его, и он порывался это сделать; но в ней было что-то такое, что наполняло его робостью или состраданием – он сам не знал, чем именно, и сдержался.

Он только молча следил за нею глазами, между тем как она со своею обычною аккуратностью складывала головной платок и плащ и наскоро приглаживала пряди спутавшихся и развившихся густых волос и обвивала их вокруг головы.

Но молчание должно же было прекратиться когда-нибудь, и Герон вздохнул свободнее, когда девушка подошла к нему. Однако же его снова испугал какой-то необычный, глухой звук ее голоса, когда она спросила:

– Правда ли, что здесь уже был полицейский стражник от начальника полиции?

Герон встрепенулся, и ему было приятно облегчить свое сердце невольно вырвавшимся криком:

– Опять это мудрование раба! Мнимый стражник приходил в качестве посланца от своего господина. Начальник полиции – вот ты увидишь – желает почтить Александра заказом.