Жена бургомистра - Эберс Георг Мориц. Страница 43

Раздались громкие крики «виват!» вперемежку с восклицаниями явного неудовольствия. «Да здравствует Оранский!» — кричали мальчики, между которыми находились Адриан и сын убитого Аллертсона, женщины махали платками, и все взгляды были прикованы к британцам. Раздались громкие звуки труб, конные английские офицеры подскакали к полковнику, и между ними произошло короткое совещание, прерываемое отдельными горячими замечаниями; вскоре вслед за тем протрубили сигнал к отступлению. Нарядные английские воины торопливо спешились, причем некоторые грозили городу кулаками.

Сложенные вместе алебарды и мушкеты быстро разобрали, и под звуки труб и барабанов войско выстроилось. Отдельные воины стали в ряды, из рядов образовались отряды, пестрые полотнища знамен были развернуты и подхвачены вечерним ветром, и с громким криком «ура!» войско англичан двинулось вдоль Рейна, к юго-западу, туда, где стояли испанские форпосты.

Лейденские мальчишки громко вторили крикам «ура» англичан. Осиротевший сын учителя фехтования Андреас начал было тоже кричать вместе с ними, но, когда он увидел высокого капитана, гордо выступавшего впереди своего знамени, у него сорвался голос, и, закрыв глаза рукой, он бросился домой к матери.

Другие мальчики не заметили этого: заходящее солнце так ярко отражалось на панцирях и шлемах, алебардах и мечах солдат, трубы звучали так весело, жеребцы офицеров так горячились и танцевали под всадниками, пестрые перья, знамена и дым от тлеющих фитилей приобретали такую великолепную окраску в красноватых лучах заходящего солнца, что слух и зрение были очарованы этим зрелищем. Но скоро внимание старого и малого было привлечено еще новым зрелищем.

Тридцать шесть англичан, и между ними нарядные офицеры, отстали от других и приблизились к воротам. Снова заскрипел замок и загремели цепи. Маленький отряд был впущен в город и встретил у первых же домов с северного конца приветливый прием со стороны господ ван Бронкхорста и бургомистра.

Каждый из стоявших на валах думал, что теперь на его глазах произойдет стычка между удалявшимися британцами и кастильцами. Но ничуть не бывало! Прежде чем первые успели дойти до неприятеля, фитили полетели в воздух, знамена опустились, и когда наступила ночь, и любопытные рассеялись, то уже всем было известно, что англичане изменили правому делу и перешли на сторону испанцев.

Тридцать шесть человек, которых впустили в город, были единственные, отказавшиеся принять участие в позорном акте.

На долю городского секретаря выпала задача позаботиться о постое для капитана Кромвеля и других оставшихся верными англичан и нидерландцев. Ван дер Верфф отправился домой вместе с господином Бронкхорстом. Они обменялись несколькими тихими, но выразительными словами. Комиссар уверял, что принц будет в высшей степени возмущен уходом англичан, потому что он по справедливости придавал большое значение благосклонному отношению королевы Елизаветы к делу свободы, и значит сегодня бургомистр и его друзья сослужили ему плохую службу. Ван дер Верфф отрицал это, так как все дело было в том, чтобы крепко держать Лейден. С падением этого города будут потеряны также и Дельфт, Гуда и Роттердам, и все дальнейшие попытки завоевать свободу Голландии окажутся тщетны: пятьсот вошедших в поговорку едоков слишком скоро уничтожили бы и без того недостаточный провиант. Ведь было сделано все, чтобы придать изгнанию англичан более мягкую форму, им было предложено расположиться лагерем под защитой валов, под городскими пушками.

Когда эти люди расстались, ни один из них не был убежден другим, но каждый сохранил уверенность в верности другого.

При расставании Питер сказал:

— Городской секретарь должен в ясном и убедительном письме, как это умеет только он один, представить принцу мотивы нашего поведения, и его светлость в конце концов должен будет признать их справедливость. Будьте уверены в этом.

— Увидим, — отвечал комиссар. — Но вспомните, что скоро мы очутимся в этих стенах, как запертый в тюрьму преступник; может быть, уже послезавтра в город не проберется ни один посланный.

— Городской секретарь пишет быстро!

— И завтра пораньше велите объявить, что женщинам, старикам и детям, одним словом, всем, кто уменьшает запасы, но не может оказаться полезным в защите, мы советуем покинуть город. Они в полной безопасности достигнут Дельфта, так как путь туда еще свободен.

— Совершенно верно, — ответил Питер, — хотя уже сегодня многие женщины и девушки могут подать пример другим.

— Разумеется! — воскликнул комиссар. — Мы едем на утлом судне по бурному морю. Будь у меня дома дочь, я бы знал, что мне делать. До свидания, мейстер! Что произошло с Альфеном? Не слышно более ни одного выстрела.

— Вероятно, темнота прервала сражение!

— Будем надеяться на завтрашний день и на лучшее, а если они там все сдадутся, мы все-таки не поколеблемся и не уступим.

— Будем держаться твердо до конца, — решительно отрезал Питер.

— До конца, и если Богу будет угодно — до счастливого конца!

— Аминь! — воскликнул Питер.

Пожав руку комиссару, бургомистр вошел в свой дом. На лестнице его встретила Варвара. Она хотела позвать Марию, бывшую у Хенрики, но он запретил это и стал задумчиво ходить взад и вперед по комнате. При этом его губы не раз начинали дрожать, как будто он испытывал сильное страдание. Услышав через некоторое время голос жены в столовой, он сделал над собою нелегкое усилие, подошел к двери и медленно открыл ее.

— Ты уже дома, а я сижу здесь спокойно и вяжу! — воскликнула она.

— Да, дитя! Подойди, пожалуйста, ко мне: мне нужно с тобой поговорить.

— Ради Бога, Питер, что случилось? Какой странный у тебя голос, и как ты бледен!

— Я не болен, но дело становится серьезным, невероятно серьезным, Мария!

— Так это правда, так враги…

— Вчера и сегодня они наступали успешно, но прошу тебя, если ты любишь меня, не прерывай теперь: то, что я должен сказать тебе, сказать нелегко, трудно даже заставить себя говорить. С чего мне начать? Как бы мне выразиться, чтобы ты поняла меня верно? Видишь ли, дитя, я взял тебя в свой дом из теплого гнездышка; того, что мы могли предложить тебе, было мало, а ты, вероятно, надеялась найти больше. Я знаю: ты недовольна.

— Но тебе так легко сделать меня довольной.

— Ты ошибаешься, Мария. В эти тяжелые дни меня занимает только одна проблема, а то, что выше и ниже ее, что отвлекает мои мысли от нее, то все пустое. Но теперь как раз одно обстоятельство умаляет мое мужество и силу воли: это опасение за твою судьбу. Кто знает, что угрожает нам, а потому я должен сказать это, должен вести на плаху свое сердце и высказать одно желание свое… Желание? О милосердное небо, неужели нет другого названия для того, о чем я думаю?

— Говори, Питер, говори, не мучь меня! — воскликнула Мария, с тревогой глядя в глаза мужу. Верно, не пустяки какие-нибудь заставляли этого спокойного и решительного человека говорить так запутанно.

Бургомистр собрался с мыслями и заговорил снова:

— Ты права. Не следует откладывать то, что все-таки следует сказать. Мы решили сегодня в ратуше потребовать от женщин и девушек покинуть город. Дорога в Дельфт еще свободна; послезавтра ее, может быть, уже перережет противник, а после… Кто может сказать, что будет после? Если нас не освободят, а припасы истощатся, то нам не останется ничего другого, как только открыть неприятелю ворота, а тогда, Мария… представь себе, что будет тогда! Рейн и каналы окрасятся в пурпур, так как в них прольется много человеческой крови; они станут зеркалом, отражающим пожары. Горе мужчинам, но в десять раз хуже будет женщинам, на которых и устремится неистовство победителей. А ты, ты жена человека, который целые тысячи людей подвигнул отпасть от короля Филиппа, жена изгнанника, который оказывает сопротивление в этих стенах…

При последних словах Мария широко открыла удивленные глаза и прервала своего мужа вопросом:

— Ты хочешь испытать, насколько я мужественна?