Жена бургомистра - Эберс Георг Мориц. Страница 67

Малодушные и приверженцы испанцев подняли головы и собрались толпами, из которых одна проникла в залу ратуши, требуя хлеба. Но уже больше не было ни одного зернышка, и начальство могло раздавать только крошечные кусочки коровьего и лошадиного мяса и бычьей шкуры, вареной и соленой бычьей шкуры.

В это время, когда голод достиг высшего предела, ван дер Верфф шел по широкой улице. Он не обращал внимания на толпу доведенных до отчаяния мужчин и женщин, которые следовали за ним, выкрикивая угрозы. Но когда он завернул по направлению к дому ван Гоута, то вдруг увидел себя окруженным со всех сторон. Бледная женщина с умирающим ребенком на руках бросилась на колени перед ним, протянула к нему младенца, прося глухим, беззвучным голосом:

— Хватит, пусть будет довольно, посмотри сюда, посмотри на него, это третий! Хватит!

— Хватит с нас! Хлеба, хлеба! Достань нам хлеба! — яростно раздавались со всех сторон грозные крики и с угрозой поднимались вверх оружие и камни; один плотник, которого он знал и который оставался до сих пор верен правому делу, подошел к нему ближе и сказал сдержанно, но твердо:

— Так нельзя больше. Мы терпеливо переносили голод и страдание в борьбе против испанцев и за нашу Библию, но бороться с неизбежной смертью — безумие!

Бледный и потрясенный, смотрел Питер на мать, на дитя, на честного работника и на руки, с криками и угрозами поднимавшиеся вверх. То же самое бедствие, которое пригибало этих людей и еще много других страдающих, ложилось на его душу в тысячу раз более тяжелым бременем. Несказанное чувство сострадания охватило этого честного человека. Ему хотелось бы прижать к своему сердцу всех этих товарищей по несчастью, которым в будущем предстояло наслаждаться вместе с ним более достойным существованием. В глубоком волнении он переводил свой взор с одного на другого, наконец, он прижал руку к сердцу и крикнул в теснившуюся вокруг него толпу:

— Я перед вами. Я клялся оставаться верным, и вы клялись в этом вместе со мной! Я не нарушу своей клятвы, но я могу умереть. Если моя смерть может помочь вам, то вот я стою перед вами. У меня нет хлеба, но вот, вот мое тело! Возьмите его, наложите на меня руки и разорвите меня на части! Я стою перед вами! Клятву свою я сдержу!

Тогда плотник опустил голову и сказал глухим голосом:

— Пусть будет, как Богу угодно! Люди, ведь мы клялись!

Бургомистр невредимым вошел в дом своего друга. Госпожа ван Гоут видела и слышала все происшедшее и в тот же день рассказала обо всем Марии. При этом глаза ее блестели особенно ярко, когда она воскликнула:

— Никогда еще я не видела более великого человека, чем он в эти минуты! Благо нам, что в стенах нашего города распоряжается такой человек! Ни дети, ни внуки никогда не забудут этого подвига его!

И они сохранили его в благодарной памяти.

Ночью, следовавшей за днем, когда бургомистр так ярко выказал свое мужество, от принца пришло письмо с радостным и ободряющим известием. Этот благородный человек выздоровел и употреблял все усилия на то, чтобы спасти мужественный Лейден. Гёзы прокопали дамбу, и их корабли прошли сквозь прокоп, помощь была близка, и верные граждане, принесшие письмо, видели собственными глазами спасительный флот и борцов за свободу, пылающих жаждой битвы. Господин ван дер Доес назначался в этом же письме комиссаром принца, на место покойного ван Бронкхорста. Ван дер Верфф стоял уже не одиноко, и когда на следующий день было прочитано письмо «отца Вильгельма» и распространился рассказ гонцов, мужество и уверенность измученных горожан воскресли, как поднимается после освежающего дождя увядающая трава.

Но тяжелые недели тревоги и бедствий еще продолжали висеть над осажденными.

В последние дни сентября было решено заколоть дойных коров, которых до сих пор еще щадили ради грудных детей и рожениц, а затем… что делать затем?…

Помощь была близка, так как довольно часто небо окрашивалось в красный цвет, и воздух колебался от отдаленных пушечных выстрелов; но все время дул восточный ветер, который угонял обратно хлынувшие в страну воды, а для того чтобы приблизиться к городу, кораблям была необходима высокая вода.

Ни один из гонцов, посланных из города, не возвратился, не было ничего верного и известного, кроме все возраставшего и свирепствовавшего бедствия. Сегодня слегла и Варвара: она жаловалась на слабость и отвращение ко всякой пище.

Тогда Мария вспомнила о жареных голубях, которые приносили такую пользу покойной Лизочке, и отправилась к музыканту спросить, не решится ли он пожертвовать еще одним из своих любимцев для ее золовки.

Марию приняла мать Вильгельма. Слабая и усталая, она сидела в уютном кресле. Она могла еще ходить, но от всех этих беспокойств и недоедания руки ее начали как-то странно трястись. В ответ на просьбу Марии она покачала головой и сказала:

— Спросите его самого! Он должен держать своих птиц взаперти, потому что, покажись они в воздухе, их тотчас же застрелят проголодавшиеся бедняки. Осталось всего три! Остальных взяли с собой гонцы, и они не возвратились. Слава Богу! Пусть жирок, который у них еще остался, лучше попадет на блюдо, чем в клюв ястребу! Поверите ли вы? Две недели тому назад он из собственных своих сбережений затратил пятнадцать гульденов за полмешка ячменя, да и то Бог весть, где он еще нашел его! Ульрих! Ульрих! Проведи госпожу бургомистершу наверх к Вильгельму! Вам уж придется подняться, он ждет посланного с гонцом турмана и даже к обеду не спускается вниз. Только вряд ли стоит трудиться! Господи, Господи!

День выдался яркий и солнечный. Вильгельм стоял на своем балкончике и смотрел на юг на зеленую живописную равнину, которая расстилалась перед его глазами. За ним сидел сирота Аллертсона, Андреас. Он писал ноты, но делал это очень невнимательно; окончив строку, он также вперял взоры в пространство, стараясь высмотреть турмана, возвращения которого ждал его учитель. Он казался не слишком истощенным, потому что не одно зернышко из голубиного корма перепало тайно и на его долю в придачу к его скудной порции мяса.

Вильгельм, по-видимому, был настолько же поражен, насколько и польщен посещением госпожи бургомистерши и обещал ей исполнить ее просьбу, но по его лицу было заметно, что ему нелегко было согласиться. Молодая женщина подошла вместе с ним к краю балкона. На юге, там, где глаз встречал обычно одну зелень, он показал ей обширную равнину, подернутую легким туманом. Полуденное солнце, казалось, напоило светом белые испарения, казалось, взбивало и поднимало их своими лучами. Это была вода, ворвавшаяся в прорытые дюны, а черные продолговатые пятна, двигавшиеся у края ее, были, должно быть, испанские войска, принужденные отступить перед надвигавшимся наводнением из отдаленных укреплений, деревень и мыз. Самих дюн видно не было, но суда гёзов уже миновали их. Если бы флоту удалось добраться до Зоетермерского озера, а оттуда…

Вильгельм вдруг прервал свое объяснение, а Андреас вскочил, отодвинул свой стул и закричал:

— Летит! Голубь! Роланд, мой патрон! Вон он летит!

В первый раз Вильгельм услышал из уст мальчика восклицание его отца. Должно быть, он был в очень сильном волнении. Действительно, мальчик не ошибался: точка, прорезавшая воздух и замеченная его зоркими глазами, превратилась уже во что-то продолговатое, в птицу, в голубя!

Вильгельм схватил стоявший около балкона флаг и стал махать им с такой радостью, с какой машет знаменем победитель после выигранной битвы. Вот турман прилетел, опустился, прыгнул в голубятню, и через несколько минут музыкант пришел на балкон с запиской в руках.

— Отцам города! — воскликнул Вильгельм. — Передайте его сейчас же вашему мужу. О почтенная госпожа, завершите то, что начал голубь! Слава Богу, слава Богу! Они уже около Северной реки. Это спасет бедный народ от гибели! И вот еще что: у вас будет жаркое, возьмите-ка и эти зерна. Ячневый суп лучшее лекарство в положении Варвары, знаю по собственному опыту.

Когда наступил вечер и Вильгельм поделился своей радостью с родителями, он велел поймать сизого голубя с белой грудью.