Молчать нельзя - ван Экхаут Людо. Страница 21

Тадеуш встал, отряхнул сено с одежды, подошел к дыре и протянул Ядвиге руку. Она прыгнула и упала. Теперь смеялись оба. Тадеуш сел рядом, и его руки невольно потянулись к ней. Она замерла, в ее глазах мелькнули страх и отвращение…

— Не надо, Тадеуш, — прошептала она. — Не надо, пожалуйста.

Но его губы уже коснулись ее губ, и она сама обняла его. Чистый, целомудренный поцелуй. И все же что-то изменилось. Они, казалось, почувствовали в этот короткий миг, что созданы друг для друга. И, отодвинувшись, они продолжали держаться за руки. Не сводя с Тадеуша глаз, Ядвига произнесла:

— Ты не должен был так поступать.

— Нет, должен! — возразил Тадеуш.

Они забыли обо всем. Здесь не было больше войны, не было убитых родителей, тяжелой партизанской жизни, немецких орд, поработивших страну и истребляющих соотечественников. Здесь, на сеновале, были только двое влюбленных.

— Если юноша любит девушку, то может поцеловать ее, — продолжал Тадеуш.

— И если девушке это неприятно, то она должна ответить пощечиной. Ты не ударила меня, значит…

Он поцеловал ее еще раз во влажные, теплые губы. Ядвига прижалась к нему, и сердце Тадеуша затрепетало от счастья.

— Я люблю тебя, — сказал он восторженно. — Как-то я читал, что мужчина только один раз в жизни испытывает настоящую любовь. Любовь к сказочной принцессе. Ты моя принцесса, принцесса с сеновала. Тебе не обязательно любить меня, разреши лишь мне любить тебя, держать твою руку и целовать твои губы…

— Боже, какой же ты чудак! Неужели ты думаешь, что я позволю целовать себя без любви? Да я бы сбросила тебя с сеновала! Знай же. Я люблю тебя с первого дня твоего прихода к нам. Все остальные только и знают, что хвастаться, сколько убили немцев и пустили под откос эшелонов. А когда выпьют побольше, то только и разговоров, что о победах над девушками… А ты совсем другой. Ты сразу стал помогать мне, оказывать знаки внимания. Для тебя даже в этих джунглях я осталась женщиной. Ты очень добр ко мне, Тадеуш. И я всегда буду благодарна тебе за то, что ты разбудил во мне давно умершие чувства. Ты забудешь меня, когда…

— Забыть тебя! — перебил Тадеуш. — Никогда! Я хочу видеть тебя счастливой. Я женюсь на тебе, у нас будет куча детей. Я хочу видеть, как они родятся, как ты кормишь их, как…

— Довольно, Тадеуш, — тихо произнесла она.

В ее глазах стояли слезы, слезы радости. Могут же быть глаза женщины такими бездонно-глубокими, многообещающими и одновременно такими непорочными! Он снова обнял ее с чувством любви, обожания и преклонения, хотел поцеловать еще раз, но послышался шум машины, подъехавшей к дому.

Чары были разрушены.

Война напомнила о себе. Нет, они не сказочные герои, а обыкновенные партизаны, которых выслеживает враг. Внизу послышалась грубая брань чистокровных арийцев.

— Зарывайся в сено, — прошептал Тадеуш с тревогой. — Здесь нас, возможно, не найдут. Не бойся!

— Я не боюсь, — ответила Ядвига тихо. — У меня есть нож.

— Что нож против… — сказал он.

— Нож не для них, а для меня, — ответила она. Второй раз им не удастся…

Вернулись воспоминания, трагическая печать пережитого снова легла на ее лицо, в глазах мелькнуло отвращение.

Тадеуш прикрыл ее сеном и сам спрятался рядом. Они теснее прижались друг к Другу, чувствуя себя вдвойне ближе и сильнее перед грозящей опасностью.

Сквозь сено доносились приглушенные голоса. На вопросы немцев крестьянин хмуро ответил по-немецки: «Ничего не понимаю». Потом закричала женщина, заплакали дети. Видно, «сверхчеловек» ударил хозяина. Он повторил еще несколько раз: «Ничего не понимаю» — и добавил кое-что по-польски. Если бы немцы поняли сказанное, то расстреляли бы его на месте.

— Как ты думаешь, найдут они нас? — прошептала Ядвига ему на ухо.

— Молчи. Конечно, нет.

Казалось, прошло несколько часов, прежде чем немцы решили осмотреть сарай. Внизу послышался топот сапог. Они знали, что немцы обязательно пошарят на сеновале.

— Смотри-ка! — заорал шкоп. — Там, наверху, сено. Надо взглянуть.

— Да брось ты, мы ищем вчерашний день. Того идиота прикончил сегодня ночью отец или рассвирепевший ухажер его милашки. Вот и весь секрет этого убийства. Поехали обратно в деревню и расстреляем десяток поганых поляков.

— Нет, я все-таки посмотрю наверху, — упрямо стоял на своем другой.

— Кроме кошки с котятами, ты там ничего не найдешь.

Лестница заскрипела под тяжестью немца. Двое под сеном еще теснее прижались друг к другу. Им не хватало воздуха. Послышалось сопение шкопа, забравшегося наверх.

— Черт возьми, ребята! На это сено да красивую крестьяночку!

Внизу загоготали.

И вдруг крик, брань, злорадный хохот.

— В чем дело, Рольф? Видно, крестьяночка сбросила тебя оттуда?

— Помогите же встать, дьяволы. Я, кажется, сломал ногу.

Короткое молчание, потом раздался голос:

— Ну и повезло же парню! Он действительно сломал лапу. Теперь попадет в госпиталь с хорошенькими немецкими сестричками.

— Поднимите меня, мерзавцы! Проклятие, как больно…

Голоса стихли. Шум отъехавшей машины. Тишина. Тадеуш и Ядвига не шевелились, прислушиваясь к дыханию друг друга. Страха не было, осталось чувство неловкости и смущения.

— Можете считать, что вам повезло, — послышался внизу голос крестьянина. — Этот бандит провалился в дыру и упал как камень. Он орал как резаный. Жаль, что не сломал себе шею. Вот бы я посмеялся.

Но ему было не легко смеяться: нос разбит в кровь, губа рассечена.

— Все обошлось как нельзя лучше, — ответил крестьянин на взгляды Тадеуша и Ядвиги, спустившихся с сеновала. — Распускать руки теперь в моде. Ну, уходите да быстрее.

— Большое спасибо, хозяин! — поблагодарил Тадеуш.

— Не за что, — проворчал крестьянин. — Я ведь вас не видел.

— И все же я благодарю тебя от всего сердца, отец — сказала Ядвига. — На твоем сеновале я нашла кое-что снова. Я поняла, что я женщина, а не какое-нибудь грязное животное.

Они ушли, держась за руки и легонько раскачивая ми, как обычно делают дети. Крестьянин удивленно смотрел им вслед.

— Знаешь, Тадеуш, после тех немцев у меня осталось ужасное чувство гадливости. Для них я была вещью, или животным, предметом удовлетворения их похоти.

— Забудь об этом, не вспоминай больше, — сказал он с нежностью и крепче сжал ее маленькую руку.

— Нет, теперь я могу говорить. Теперь, когда со мной ты. Перед тем… перед тем как они застрелили мою мать, она бросилась на колени и молила их о пощаде, говоря, что она тоже человек. Но немцы, назвали ее грязной еврейкой и ответили, что евреи — не люди, а мужья евреек и их дети — хлам. Ведь от еврейских детей пользы меньше, чем от поросят. Поросят можно съесть. Когда они расправились с моими родителями… Когда они сделали это со мной… Я стала считать себя запятнанной, подлой и ничтожной. Вот почему я так благодарна тебе, Тадеуш. Ты видишь во мне человека.

— Ты для меня все, ни за какие блага мира я не захотел бы даже на час расстаться с тобой.

— Давай скроем это от других.

— Что?

— Ну то… то, что между нами. Другие не поймут. Они подумают, что… ну, что между нами не все так прекрасно… Они начнут строить догадки.

— Ну конечно, все останется между нами, дорогая. Как чудесно, что теперь я могу называть тебя «дорогая»!

— Давай по вечерам писать друг другу письма и утром передавать их тайно. О Тадеуш, я еще никогда не получала любовных писем.

— Разреши поцеловать тебя, — сказал Тадеуш. — Мне очень нравится…

— Ты уже целовал меня много раз, — возразила Ядвига строго, но, увидев его разочарованное лицо, добавила: — Теперь моя очередь поцеловать тебя.

Но им ничего не удалось скрыть от товарищей по отряду.

Уже на следующий день их дразнили женихом и невестой, началось подтрунивание. Грубые, плоские шутки невоздержанных на язык партизан.

— Когда свадьба, Радио? — спрашивали они Тадеуша.

— Ну как, знает он толк в этих делах, девочка? — допытывались они у Ядвиги, которая теперь всем казалась особенно привлекательной. — Смотри, а то мы отобьем тебя. Этот радиочервь, наверное, и не понимает, какое сокровище ему досталось.