Луна доктора Фауста - Эррера Луке Франсиско. Страница 61

– Неужели вам, кобелям, мало всех этих индеаночек, которые всегда под рукой и всегда готовы к услугам?

– Кто удовольствуется сухариком, если глаза разгорелись на окорок?

– Мой тебе совет: позабудь про Амапари, если не хочешь, чтобы капитан тебя самого съел с потрохами.

Первым, кто почуял недоброе, был падре Тудела.

– Дон Филипп, – сказал он Гуттену, – будьте осторожны с этой девицей.

– С Амапари? А почему я должен ее остерегаться? Она кротка и благодушна, как все индейцы племени какетио.

Падре покачал головой.

– Остерегаться вам следует не Амапари, а ее повелителя.

– Не понимаю, какое мне дело до капитана Монтальво?

– Ей-богу, дон Филипп, вы наивны, как причетник. Неужто вы не видите, что она глаз с вас не сводит? – воскликнул священник и, заметив удивление Гуттена, продолжал: – Неужто вы не видите, что она повсюду подкарауливает вас, а уж если ей случится пройти мимо, так вертит задом, что даже я, невзирая на почтенные лета и сан, готов отречься от обета целомудрия.

Гуттен поглядел на него не без тревоги.

– Не замечал за ней ничего подобного, – молвил он, – однако приму ваши слова во внимание. Но вы, падре, понапрасну беспокоитесь: я никогда не пожелаю жены ближнего, а тем более – друга.

– Ив дружбу эту не очень-то мне верится, – отвечал священник. – Я, разумеется, могу ошибаться, но мне кажется, что Лопе раздирают противоречивые чувства: с одной стороны, благодарность, а с другой – самая лютая ненависть. У вас с ним были когда-нибудь нелады?

– Никогда. Напротив, я всегда отличал его перед прочими.

– Вот это-то и сбивает меня с толку. Монтальво, при всей своей взбалмошности, человек неплохой. Он груб и злоречив, но отдаст товарищу последний кусок хлеба. Он справедлив, чурается дрязг и распрей. Вот потому солдаты всегда предпочитают, чтобы он разбирал все ссоры. Если же он узнает, что кто-то из его людей совершил бесчестный поступок, он карает его своей властью, не поднимая шума и не докладывая об этом по начальству. Вот и скажите мне теперь: за что такой человек, как Лопе де Монтальво, может ненавидеть Филиппа фон Гуттена?

Слова капеллана озадачили Филиппа: Лопе, без сомнения, относился к нему с явной неприязнью; она немного унялась после того, как Филипп в бою спас ему жизнь, и вспыхнула с новой силой, когда Гуттен стал командовать авангардом.

Он размышлял обо всем этом, вперив неподвижный взгляд в прибрежные скалы, как вдруг ощутил на затылке, точно щекочущее прикосновение, чей-то взгляд и обернулся. На скале лежала Амапари – как всегда, совершенно голая – и пристально глядела на него. Ветер играл длинными прядями ее распущенных волос. Филипп невольно ощутил волнение. Да, она была прельстительна, и особенное действие оказало на него не столько ее прекрасное тело, сколько скуластое лицо с чуть раскосыми, точно нарисованными глазами. Амапари зовуще улыбнулась, и Филипп, мучимый противоречивыми чувствами, поднялся на ноги. Индеанка повернулась и бросилась бежать к лагерю.

«Падре Тудела сказал мне сущую правду, – со сладостным беспокойством подумал Филипп. – Амапари меня искушает и завлекает, грозя покончить с моей излишней щепетильностью. Ах, Парсифаль, снова попалась тебе волшебница Кундри, но хватит ли у тебя сил взметнуть над нею золотой луч твоего целомудрия?»

– Завтра отправляемся в Баркисимето, – сухо и властно сказал он Лопе.

В ту же минуту перед глазами Филиппа блеснула сталь выхваченного из ножен клинка.

– Господи помилуй! – воскликнул он, увидев у своих ног разрубленную пополам змею. – Ведь это же гремучая! Благодарю вас, капитан. Вы спасли меня сейчас, я ваш должник по гроб жизни.

– Вовсе нет, – по обыкновению неприязненно отвечал тот. – Просто я расплатился с вами. Теперь мы квиты.

Палатку свою Филипп поставил в полусотне шагов от лагеря. В этот вечер пассат не дул, и стояла липкая, солоноватая, жужжащая полчищами москитов жара. Над бухтой поднялась луна – яркая, круглая, красная, мгновенно исполнившая душу Филиппа предчувствием беды. Филипп разглядел угрюмый ее лик, опущенные уголки губ, красноватые усики. Лагерь уже затих, костры стали гаснуть. Через сетку гамака Филипп вдруг увидел Амапари, медленно идущую вдоль берега.

Волна желания захлестнула Филиппа, он уже вскочил было, как вдруг на индеанку налетела мужская фигура. Гуттен узнал Лопе де Монтальво. Он со страшными проклятьями сбил Амапари с ног, схватил за волосы и поволок в лес. Вскоре оттуда донеслись рыдания и стоны.

«Матерь божья, – подумал Филипп, – хорошо, что не успел выйти к ней. Лопе снес бы мне голову».

И, снова взглянув на зловещее лицо луны, он прошептал с ужасом и восхищением:

– О доктор Фауст, сколь велика твоя мудрость! Второй раз грозит мне смерть от руки испанца, по вине красавицы, в ночь полнолуния!…..

На следующий день отряд выступил и, углубившись в горы, двинулся к югу.

В конце августа пришли в Баркисимето. После ночного происшествия Амапари избегала Филиппа. Люди отдыхали, отъедались. Обильная еда и сок агавы немного укротили Монтальво.

– Я совершенно убежден в том, – говорил он Филиппу у костра, над которым жарился вздетый на вертел бычок, – что необходимо покинуть Коро и перебраться в места поприятней – вроде Баркисимето, или Борбураты, или Долины Красоток. Там, в этом райском месте, где в изобилии и земли, и воды, может разместиться десять тысяч человек.

– Согласен с вами, Лопе, хотя не могу сказать, что подобные мысли не дают мне спать.

– А что помогает вам уснуть, сударь? – с кривой усмешкой спросил Монтальво.

– Я хочу одного: вернуться на родину. Буду жить в Вене или в Аугсбурге.

– За чем же дело стало? – почти выкрикнул Лопе.

– Надо отыскать Эльдорадо. Получить причитающуюся мне долю золота, которое приведет мои доходы в соответствие с моим положением.

– Вам, немцам, только одного и надо! – взорвался наконец Лопе, дав волю долго сдерживаемой ярости. – Вот потому нам с вами никогда не понять друг друга. Я всем сердцем полюбил этот край, который есть не что иное, как продолжение Испании, полюбил так, словно родился и возрос тут. Я и не думаю о возвращении, хотя живу в Саламанке и по происхождению ничуть не ниже вас. Не только время, но и пространство все изменило вот здесь, – и он яростно ткнул себя в грудь.

– Не понимаю вас, капитан Монтальво.

– Не понимаете и вовеки не поймете. Это и ваша беда, и наше несчастье.

С этими словами Лопе встал и исчез во мраке ночи, а сбитый с толку Филипп отправился к капеллану. Луна – в точности так было и в Борбурате – казалась ему похожей на потайной фонарь, из узких щелей которого лился кровавый свет. Падре Тудела поспешил к нему навстречу.

– Как вам эта луна, падре? – таинственно понизив голос, спросил у него Филипп.

– А что такое? Полная луна…

– Нет, это не просто полная луна: это небесное знамение.

Священник пожал плечами, а Филипп, дрожа всем телом, продолжал:

– Разве вы не видите, как она отливает кроваво-красным, угрожая и предвещая беду? Поглядите-ка на ее кудрявую бороду… Все это – знак опасности, нависшей над нами… Это – луна доктора Фауста.

– Сказать по совести, – сонно отвечал священник, – не вижу ни бороды, ни крови.

– Да взгляните же на этот багряный ореол!

– Полноте, дон Филипп, – снисходительно молвил священник, – что за мысли приходят вам в голову! Луна как луна. Может, не такая бледная, как всегда, может, чуть розовая. Но насчет багрянца вы преувеличиваете. Чего вы так встревожились? Самая обычная луна.

Филипп, изнемогший от всего этого, растянулся в своем гамаке. Мысли мешались в его отуманенной голове. Бежать! Перелететь через океан на помеле доктора Торреальбы! Вернуться домой! Найти защиту под отчим кровом. Навсегда отказаться от мечты о Доме Солнца! Кваканье лягушек, журчанье ближнего ручейка убаюкали Филиппа. Кровавый свет луны бил ему прямо в лицо.

С вершины холма, перепрыгивая через лужи, спустилась индеанка Амапари, склонилась над спящим Филиппом и поцеловала его. В десяти шагах от нее невидимый во тьме Лопе де Монтальво схватился за кинжал.