Последний волк - Эрлих Генрих Владимирович. Страница 19

– Наконец-то, – ответил тот и глаза его радостно заблестели.

– Рановато. Ты молод и неопытен, мне надо было еще многому тебя научить. И не так силен, как тебе кажется, – добавил Волк и подумал, – а я не смогу помочь тебе Там, на воле.

Они десятками вечеров обсуждали план побега, но Одинокий Волк решил пройтись по нему еще раз.

– Все правильно, все хорошо, ты – молодец, Малыш, – приговаривал он, слушая сына с закрытыми от непонятной усталости глазами, – а вот здесь одно маленькое изменение. Ты идешь первым и сразу. Понимаешь, сразу. Как сможешь быстро, но осторожно, внимательно, прошу тебя. К стене и – на волю. И уходи, не задерживаясь, на холод, а потом на восход, прочь из этого муравейника! Я выберусь сам и сам найду тебя. В лесу мне это будет легче. Поэтому иди в лес. Туда, где нет двуногих, где даже запаха их нет. Мне там легче будет найти тебя. И по городу нам лучше не вместе, – обрадовано нашел он еще один довод, – мы с тобой вдвоем слишком большие, слишком сильные, слишком грозные. Увидят нас, испугаются, забьются по своим щелям, крик поднимут. А нам лишний крик сегодня ни к чему. Мы сегодня тихо прошмыгнем, поодиночке. Ну иди Малыш, отдохни, побегай, и я отдохну, немного, полежу, подремлю.

Вечером в урочное время на дорожке около вольера появился Смотритель.

– Совсем другой, – обескураженно подумал Молодой Волк, – вот и строй планы! Мы же не знаем, как он что делать будет, как он будет калитку закрывать, – возбужденно крикнул от отцу.

– Так даже лучше, – подумал Волк, не отрывая глаз от ненавистной высокой фигуры со впалой грудью и покрытой редким ежиком головой. – Успокойся, Малыш, все будет хорошо, – ласково сказал он сыну. – Ты просто будь готов и, как начнется, сразу – вперед.

– Ба, старый знакомый, – Смотритель ощерил зубы, – не подох еще. Ну, недолго осталось. И недоносок здесь же, ишь разъелся на хозяйских харчах.

Смотритель открыл калитку, опустил мостик и, бросив исподлобья осторожный взгляд на волков – «Да вроде лежат, суки, не те уже» – повернулся к ним спиной, чтобы задвинуть щеколду.

Одинокий Волк молча в три прыжка преодолел разделявшее их расстояние и бросился на Смотрителя, метя в склоненную и незащищенную шею. Легкий скрежет гравия или, быть может, рывок незримой нити взаимной ненависти, связывавшей два этих существа, заставили Смотрителя чуть отклониться в сторону, ударившись плечом о столбик калитки, и Волк лишь порвал куртку униформы, неглубоко пропахав стершимися клыками плечо врага. Волк отскочил от удара назад и, не сумев сгруппироваться, соскользнул с мостков в ров. Через мгновение он был уже на берегу и, отряхиваясь, с некоторым удивлением увидел Смотрителя, который, успев подняться и пробежать по мосткам, стоял против него, сжимая невесть откуда появившуюся короткую, но увесистую дубинку.

– Ну, иди сюда, – почти ласково сказал Смотритель.

И тут Одинокий Волк сделал то, чего от него никак не ожидали. Он резко развернулся и бросился вдоль рва прочь от Смотрителя, крикнув на ходу: «Вперед, Малыш!»

Молодой Волк подбежал к калитке, как и предполагалось, не запертой, подцепил ее когтем, потянул на себя и прошмыгнул в образовавшуюся щель. Потом большими прыжками, стараясь держаться поближе к вольерам, домчался до глухих стилизованных под деревенские ворот на служебную территорию. И они были приоткрыты. Он пересек тесный двор, на котором стояла гигантская клетка-вольер, в которой ему довелось появиться на свет, с разбегу взлетел на невысокий сарайчик у сплошного кирпичного забора без острых металлических пик, как на всей остальной парадной ограде зоопарка, и, резко оттолкнувшись, прыгнул с крыши сарайчика на широкую спину забора. Тут он первый раз оглянулся назад.

Волк бежал по большому кругу вдоль рва, а человек – все время прямо на него, описав в итоге замысловатую кривую, но так и не догнав. У Волка было несколько метров преимущества и он вполне мог вылететь через открытую калитку из вольера, но он остановился у самых мостков и своим фирменным прыжком на 180 градусов развернулся навстречу врагу. Он стоял, натужно дыша и стараясь успокоить распирающее грудь сердце, и, не отрываясь, смотрел в глаза Смотрителю.

– Щенок сбежал, это мы переживем, недолго ему бегать, – зло сказал Смотритель, поеживаясь под немигающим взглядом, – а ты стар стал, смотри как запыхался, даже на свободу не рванул напоследок. Или может со мной посчитаться решил? – усмехнулся Смотритель, поигрывая дубинкой. – Да что ты можешь? Эту ссадину? – он коснулся рукава, пропитанного кровью, и, невольно скривившись от боли, раздосадовано крикнул, – Месячный котенок царапается сильнее. Я тебя сейчас достану.

Несмотря на угрожающий тон, Смотритель не двинулся с места, лишь слегка расставил для устойчивости ноги и пригнулся, выставив вперед руки. Он ждал, но он был человек и он пропустил начало прыжка Волка.

Одинокий Волк, отдышавшись и собрав все силы, сделал небольшой подскок и, пружинисто оттолкнувшись от земли и вытянувшись, бросил свое мощное тело вперед и вверх, к ненавистному горлу. Но от последнего усилия что-то вдруг лопнуло у него в груди и последний жар стал растекаться по телу, и последнее, что он увидел, был блеск в глазах Молодого Волка, стоящего на вершине в одном прыжке от свободы, и последней мыслью его было: «Благодарю, что в бою!», и последним конвульсивным движением он сжал челюсти на теле врага.

У Молодого Волка, со страхом и восхищением наблюдавшего эту схватку, вдруг что-то резко сжалось в груди и через мгновение по странной неподвижности отцовской головы, не рвущей врага, по подломленным задним лапам, не пытающимся разодрать его брюхо, он понял, что Одинокий Волк никогда не найдет его в лесу. Молодой Волк подавил нарождающийся вой и оглянулся напоследок назад.

Последний Волк мягко спрыгнул на землю.

В переулке казалось темно – высокие заборы зоопарка и близлежащих особняков заслоняли свет большого города – и тихо, лишь откуда-то сзади, из прошлой жизни, доносились, чем дальше, тем сильнее, встревоженные крики двуногих. На пути на холод, насколько хватало взора, не было ни одной лазейки и Волк, повинуясь безотчетному инстинкту, двинулся на восход. Вскоре, через пять кругов – он еще долго потом мерил расстояния длиной круга пробежки вдоль рва в вольере – он очутился перед широкой, страшно широкой, почти как центральный пруд в зоопарке, улицей, по которой летели, широко раскрыв горящие глаза, черепахи двуногих. Те, которые он видел раньше, убирали мусор или перетаскивали что-нибудь на своих клыках и были больше похожи на их сородичей-черепах или медлительных неповоротливых жуков, а эти напоминали волка в прыжке, только были больше и быстрее. Эти полчища неслись непрерывным потоком и бок о бок их было больше, чем когтей на его лапах. А вдоль дороги, толкаясь и переругиваясь, сновали толпы двуногих, без всякого толку, потому что одни шли в одну сторону, другие в другую, эти два потока, разделившись на множество ручейков, схлестывались и завихрялись. Над всем этим полыхали, подмигивая, неживые огни не могущих быть в природе цветов, висел зримый, пропадающий на устьях переулков густой туман из пыли, испарений и больного дыхания черепах, а внутри этого полога била басовым ключом музыка, призывно кричали то ли уличные торговцы, то ли звуковая реклама, скрежетали, предостерегающе вопили или шумно пускали газы черепахи на мерном, как шум прибоя, фоне шаркающей миллиононожки.

Потрясенный увиденным, а более резким переходом от сумрака и тихого шепота переулка к этой клокочущей суете мира двуногих, Волк отступил чуть назад, присев на задние лапы, прижал уши и ощерил зубы. Потрясение сменилось испугом, испуг ненавистью, ненависть презрением, а презрение – желанием как можно быстрее вырваться отсюда в ширь полей и ласковый кров лесов, которые, по рассказам отца, были так прекрасны и так отличны от всего окружающего. Волк распрямился, встряхнулся как после купания, сбрасывая с себя остатки недостойных его чувств, и легкой походкой побежал обратно по запутанным дорожкам переулков, стараясь держаться в тени домов и сливаясь со стенами, когда навстречу попадались редкие прохожие. Не из страха перед ними – из осторожности. Он несколько раз упирался в улицы, заполненные двуногими и их черепахами, пусть не такие широкие как самая первая, но от этого не менее непреодолимые. Вскоре он понял, что мечется на небольшой, чуть больше зоопарка, территории – она уже казалась ему маленькой! – и чтобы вырваться, ему надо форсировать реку. Он двинулся на холод и залег у стены дома в конце переулка, чуть поодаль от улицы. Он пролежал неподвижно около четырех часов, наблюдая, как опадает толпа, как гаснут глаза домов, как черепах становится меньше и они убыстряют бег, чтобы не опоздать в свои норы, как увядают неживые цветы и затихает неестественный шум. Луна уже перевалила вершину и начала скатываться в утро, когда Волк несколькими прыжками пересек улицу и потрусил дальше по очередному переулку. В эту ночь он еще не раз, смелея, пересекал улицы, горящие глаза черепах вдали уже не так тревожили его и он учился соразмерять их бег со своим, пересекая их путь. Но однажды чуть не ошибся. Черепаха, отчаянно крича и поймав его в огонь своих глаз, от чего он сразу стал огромным, хотя хотел сжаться в неприметный комок, заскрежетала всеми лапами по гладкой твердой земле, оставляя за собой кровавый след стершихся подошв, опустила морду почти к самой земле и, замедляясь, боком понеслась к краю улицы, ударившись правой лапой о невысокий камень, который за мгновение до этого Волк, не заметив, перескочил, жалобно взвизгнула и затихла. Из черепахи выскочило трое двуногих, тот, который сидел слева спереди, обежав колесницу, склонился над ее разбитой лапой и помятым панцирем, а двое других начали, потрясая кулаками, кричать что-то вслед Волку, обидное и угрожающее. А Волк, преодолевший первый испуг, бежал и смеялся: «Двуногие не только жестокие и хитрые, как говорил отец, но еще и глупые! Развели себе этих черепах, от которых и духа живого не идет, и катаются. А зачем она нужна, если маленький камешек перескочить не может! Даже их детеныши умнее, они ближе к природе, потом их портят, они в зоопарке на лошадях, пони, а то и на слоне катаются, ведь сколько ждут, чтобы маленький кружок прокатиться, понимают. И куда все девается?! А как она запищала! Лапку ушибла! Да потряси, оближи и – вперед. Всех дел-то!»