Мария кровавая - Эриксон Кэролли. Страница 138

Незадолго до этого были сожжены два протестантских праведника, Ридли и Латимер, которые очень быстро стали в народном сознании символами мученичества. Оба они отличались необыкновенным благочестием, что было отличительным признаком тех, кого католические церковники называли еретиками. Ридли умирал медленно и ужасно, его агония продлевалась из-за плохо разгоравшегося костра. А Латимер, казалось, угас практически без страданий — просто чудесным образом окунулся лицом в огонь и затих. Многочисленные свидетели казни плакали и качали головами, сохранив в памяти пророчество Латимера о том, что их страдания не напрасны.

«Устройся поудобнее, страдалец Ридли, — сказал Латимер, — и что бы ни случилось, оставайся человеком. Придет день, и мы Божией милостью зажжем в Англии такую свечу, которая уже никогда не погаснет».

В этой мрачной и зловещей атмосфере продолжали множиться слухи о заговорах против королевы Марии. Измышления о заговорах регулярно доходили до Совета, но в первые месяцы 1556 года начали поступать очень тревожные сообщения. Вначале английский посол во Франции прислал депешу, в которой рассказывалось о давно замышлявшемся заговоре с целью «лишить власти Марию» и поступить с ней так, «как она поступила с королевой Джейн». В соответствии с данными посла главными заговорщиками были «многочисленные знатные вельможи», причем «такие, которые прежде никогда против королевы не выступали». В марте обозначились контуры еще одного очень опасного заговора. Получилось так, что один из второстепенных его участников сам явился к кардиналу Поулу и чистосердечно рассказал ему все, что знал. Этого человека звали Томас Уайт, и ему было поручено украсть из королевского казначейства пятьдесят тысяч фунтов серебром. Добыть образцы ключей заговорщикам должна была помочь жена кассира казначейства, и они рассчитывали на сотрудничество смотрителя Звездной палаты [57], а также таможенного чиновника из Грейвсенда, который согласился позволить выйти из порта судну, нагруженному похищенным серебром. Понятное дело, что ограбление было только подготовительным мероприятием для выполнения более обширного плана. Живущие во Франции политические эмигранты должны были на это украденное из казначейства серебро навербовать наемников, пересечь с ними пролив и пристать к южному берегу. Лидер заговорщиков, сэр Генри Дадли, был уверен, что, как только он с тысячей воинов сойдет па берег, к нему «присоединятся еще по меньшей мере девятнадцать тысяч».

Предательство Уайта свидетельствовало о том, что план вторжения еще не созрел, но чем больше арестовывали заговорщиков, тем очевиднее становилось, что в Англии их не меньше, чем во Франции. В этом деле оказались замешаны десятки чиновников, землевладельцев с южного побережья и мелкопоместных дворян из многих частей королевства. Из различных источников появились свидетельства, что «молчаливое содействие заговорщикам» оказывали даже некоторые члены Совета Марии. Наблюдатели при иностранных дворах считали, что заговор Дадли показал откровенную слабость английского правительства и власти королевы, которая правила в отсутствие супруга.

Такое утверждение можно было бы легко оспорить, возразив, что раскрытие этого заговора, прежде чем он смог нанести какой-либо ощутимый вред, как раз подтверждало силу правительства, а не его слабость и что серьезность заговора Дадли была в значительной мере преувеличена. Но Марию такие аргументы утешали мало. После того как начались первые аресты заговорщиков, королева перестала появляться на публике, и Мишель заметил, что последние события ее «сильно обеспокоили». Мария повсюду начала видеть предателей. С главными заговорщиками оказались связаны даже джентльмены из ее свиты! Лорд Брей, ловкий кавалер и щеголь, который так искусно танцевал па ее свадьбе, теперь томился в Тауэре. За соучастие в заговоре был также арестован капитан Уильям Стауитон, который два года назад стойко защищал Марию от мятежников Уайатта. Оказались запятнанными опытнейшие политики из Совета, и вершить правосудие над предателями им нельзя было больше доверить. В комиссию по расследованию заговора были назначены только преданные приближенные Марии: Рочестер, Инглфилд и Уолгрейв вместе с непоколебимыми Джернингемом и Хастингсом. По словам Ноайля, Марию незадолго до того пытался убить один из ее капелланов, и теперь она страшилась даже своих личных слуг.

В последние дни 1555 года Мария написала Филиппу, что «окружена врагами и не может передвигаться без угрозы лишиться короны». Ее опасения стали еще сильнее после раскрытия заговора Дадли, и она с большой неохотой расставалась с теми несколькими приближенными, на чью преданность могла уверенно положиться. Главным среди них был кардинал Поул, его присутствие во дворце помогало Марии пережить эти трудные зимние месяцы. В марте она назначила Поула архиепископом Кентерберийским. При этом ее обуревали смешанные чувства: с одной стороны, ей доставляло огромное удовольствие поставить Поула во главе церкви в Англии, а с другой, это означало, что он должен будет покинуть ее и уехать в Кентербери, чтобы исполнять обязанности архиепископа. Во время подготовки к отъезду она снабдила его многочисленной свитой, облачением епископа и украшениями стоимостью в десять тысяч дукатов, но, страшась одиночества, в конце концов настояла, чтобы он уехал после Пасхи.

Ноайль (он, разумеется, принимал активное участие в заговоре Дадли) со злорадством сообщал в своих письмах о растерянности королевы, рисовал в них весьма мрачные картины мук, которые испытывала Мария в эти месяцы. В письме даме французского двора посол замечал, что Мария «пребывает в глубочайшей меланхолии, что ей, видимо, ничего не остается, кроме как последовать примеру Дидоны». Однако, испугавшись, что его знакомая может распространить во Франции слух о самоубийстве английской королевы, тут же поспешил добавить, что «этого она не сделает». Генриху II Ноайль живописал, как Мария «никому не дает себя видеть, кроме пятерых дам из своих апартаментов, которые постоянно находятся при ней». Он утверждал, что она часами плачет и пишет длинные письма Филиппу, в которых сокру-шаетсч о том, что у нее совсем не осталось верных подданных. «Только зря она проливает слезы, — замечал посол, — потому что сейчас абсолютно каждому ясно: Филипп больше никогда не появится в Англии», он уже забрал отсюда всех своих людей, кроме исповедника, а также имущество. Мария сама признается, что ее разлука с Филиппом станет бесконечной. По словам одного из информаторов Ноайля, королева «говорила своим леди, что сделала все возможное, чтобы склонить супруга к возвращению, но все тщетно… Он ие желает приезжать, и потому она приняла решение сторониться мужчип, насколько это возможно, и начать жить тихо, как она жила большую часть своей жизни до замужества».

Описание Ноайля нельзя даже назвать преувеличенным. Это была настоящая карикатура. Однако не было никакого сомнения в том, что для Марии жизнь в отсутствие Филиппа казалась скучной, нудной и утомительной и что она испытывала большое нервное напряжение. Жена Ноайля, увидев в мае во дворце королеву, едва ее узнала и сказала мужу, что Мария выглядит на десять лет старше по сравнению с тем, какой она была при их последней встрече.

В феврале Марии исполнилось сорок лет, и она чувствовала свой возраст. Филиппу же не было еще и тридцати, и, по многочисленным свидетельствам, он успешно растрачивал остатки своей молодости в пиршественных залах Фландрии. Мария с болью сознавала, насколько она малопривлекательна для супруга, особенно после неудачи с беременностью. Никаких определенных доказательств того, что она не может иметь детей, не существовало, но Филиппа можно было понять. Он просто не хотел рисковать — приезжать и томиться в Англии, а потом окажется, что напрасно.

Накануне своего сорокового дня рождения Мария получила от одного из приближенных символический новогодний подарок — «имперскую (или королевскую) воду» доктора Стивеиса, тонизирующий напиток, гарантирующий существенное продление жизни. Эта «медицинская вода» представляла собой гасконское вино, в котором было растворено больше дюжины различных размолотых пряностей. Поручителями качества этого снадобья выступали двое: сам изобретатель и еще один видный прелат. Оба они утверждали, что чудесный напиток позволяет победить смерть. Доктор Стивене дожил «до столь почтенного возраста, что не мог уже ни ходить, ни ездить верхом», и все же продолжал еще жить и жить, хотя и прикованный к постели. Прелат же от старости уже не мог даже поднести к губам чашку и был вынужден высасывать свою ежедневную пОрцию «королевской воды» «через полую серебряную трубочку». Такие примеры долгожительства были неслыханными. А через несколько недель после дня рождения Марии из Рима пришла весть еще об одном уникальном случае. Некий горожанин заявлял, что живет на свете уже 116 лет, и видевший его венецианский посол подтверждал, что его возраст действительно кажется «весьма великим». Значит, если этот человек родился во время Столетней войны и смог дожить до времен правления королевы Марии, то сама королева тоже наверняка имеет все основания надеяться на то, что впереди у нее осталось немалое количество лет.