Мария кровавая - Эриксон Кэролли. Страница 39

Шапюи тревожили не только нерешительность лекарей и то, что королевские советники, по-видимому, уже примирились с гибелью Марии. Он боялся, что ее отравят. Все хорошо помнили угрозы Анны, поэтому никто и не хотел вмешиваться. Мария заболела внезапно и тяжело, что могло быть следствием действия яда, который подсыпали в пищу или питье. А тот факт, что у нее не было специального слуги, пробующего пищу, уже давно беспокоил и Екатерину, и Шапюи. Безразличие Генриха к состоянию дочери — Шапюи казалось, что король радуется ее болезни, — со всей определенностью указывало на то, что если он и не участвовал в отравлении сам лично, то, уж во всяком случае, возражений не имел.

И только один человек продолжал надеяться — ее мать. Она писала Шапюи, просила его умолить Генриха, чтобы тот позволил ей ухаживать за дочерью. Екатерина пребывала в Кимболтоне, бывшей резиденции герцога, которая теперь представляла собой.полуразрушенное здание с обветшавшими стенами и поросшим сорняками участком. К тому же Кимболтон считался местом нездоровым, и она сама постоянно недомогала, Генрих же распространил слухи, что его бывшая жена страдает водянкой и постепенно теряет рассудок. Екатерина просила позволить ей лечить Марию «своими собственными руками», говорила, что уложит ее в свою постель и «будет с ней день и ночь». Как и многие придворные, она «сильно сомневалась в случайности болезни дочери» и понимала, что та может не выздороветь. «Если Бог призовет Марию, — писала она, — то пусть она отойдет к нему под моей опекой. Моему сердцу тогда будет спокойнее, ибо сейчас оно пребывает в сильных страданиях».

Генрих принял издевательское решение. Он повелел перевезти дочь в дом, расположенный неподалеку от резиденции Екатерины, но видеться им запретил. Когда Марию начали готовить к переезду, ей неожиданно полегчало, может быть, из-за кровопусканий, которые за это время делали по крайней мере дважды. Небольшим улучшением в состоянии Марии воспользовался аптекарь-испанец Екатерины, который тут же явился со своими микстурами и пилюлями.

Как только Мария смогла взять в руки перо, она тут же послала Шапюи записку, в которой настоятельно просила походатайствовать перед императором, чтобы тот вступился за нее и повлиял на короля. «Если император даст совет Его Величеству, — писала она, — то определенно есть надежда побыть нам с матушкой с приятностью в обществе друг друга, особенно после такой тяжкой болезни, какую я перенесла». Мария ничего не написала о том, как ослабела после болезни, и о враждебном отношении «тюремщиков», но Шапюи передали, что, когда Мария лежала, мучаясь болями, леди Шелтон, обращаясь к придворным, громко (специально, чтобы Мария слышала) говорила, что никак не может дождаться, когда же та наконец умрет. У постели тяжелобольной они спокойно обсуждали, насколько кстати будет ее смерть, потому что избавит их всех от тягостных обязанностей.

Вряд ли подобные разговоры способствовали ее выздоровлению. А причиной болезни, вполне вероятно, могли стать непрерывные угрозы. Дело в том, что всех отказавшихся присягпуть «Акту о наследовании» ждало наказание. В конце 1534 года Марии сказали, что она должна принести присягу, пригрозив, что отправят в Тауэр, если она еще хотя бы раз объявит себя принцессой, а свою мать королевой. Было совершенно ясно, что у Генриха очень серьезные намерения. По его приказу уже заточили в тюрьму нескольких видных противников развода, включая епископа Рочестерского, Джона Фишера, и бывшего лорд-канцлера Томаса Мора, и число узников росло. В январе обстановка обострилась еще сильнее. Лекарь Екатерины предупредил свою госпожу, что Генрих решительно настроен заставить Марию присягнуть новым установлениям и что ее отказ будет означать либо смерть, либо пожизненное заключение. Это предупреждение было передано Марии, а через несколько дней она заболела.

Возможно, это было так, однако Марию начиная с 1531 года периодически мучили болезни. Головные и желудочные боли не проходили иногда по восемь или десять дней кряду. Пользовал ее лекарь Екатерины со своим аптекарем. Правда, в сентябре 1534 года, когда Мария пожаловалась на головную боль и несварение желудка, леди Шелтон прислала своего аптекаря. Он дал ей пилюли, «после которых она стала очень больной; аптекарь крайне обеспокоился и сказал, что никогда больше не станет пользовать ее один». Осмотреть Марию приехал лекарь Генриха, доктор Баттс, который позднее написал Кромвелю отчет. Марии, должно быть, показалось, что ей дали яд, ведь она жила в постоянном ожидании чего-то подобного. Шапюи вначале даже был в этом уверен, но скорее всего аптекарь здесь был ни при чем. Ухудшение состояния Марии, вероятно, было вызвано аллергической реакцией на лекарство. Это мог быть также и психосоматический отклик на предполагаемую угрозу. Тем не менее, какими бы безобидными ни были действительные обстоятельства, инцидент этот заставил Марию принимать все лекарства с опаской. Постоянные страхи ослабляли иммунитет, что, несомненно, способствовало тяжелому заболеванию в феврале.

Мария оправилась от недуга далеко не сразу. В конце марта она только-только начала приходить в себя и, чтобы избежать возврата болезни, должна была соблюдать специальную диету. По утрам требовалось есть мясо, поэтому ей был позволен обильный завтрак. В свите Елизаветы мясные блюда подавали только в середине дня. Разумеется, этим Марии была оказана специальная милость, но это отнюдь не означало, что она находилась вне опасности. В разговоре с Шапюи Кромвель мрачно намекнул, что смерть Марии вряд ли явится таким уж большим событием, разве что слегка огорчит народ и ненадолго обеспокоит императора.

«Она так усложняет жизнь своему отцу, — заметил Кромвель, — что, наверное, каждый способен сообразить, почему он хочет от нее избавиться».

Казалось бы, яснее не скажешь. Но Генрих намекнул даже еще прозрачнее. Когда в середине марта Мария .снова слегла с серьезным рецидивом болезни, Генрих заявил, что обеспокоен этим и желает ее увидеть, таков, мол, его отцовский долг. Но, прибыв в Гринвич, встретился только с леди Шел-тон и камеристками, а с лекарями Марии и с ней самой говорить не стал. Когда доктор Баттс явился к Генриху без приглашения поговорить о состоянии здоровья дочери, тот обвинил его едва ли не в предательстве, заявив, что он намеренно преувеличивает болезнь Марии и чуть ли не поддерживает притязания бывшей принцессы.

«Если ее перевести в Кимболтон, — проворчал король, — они с матерью, чего доброго, объединятся и устроят против меня мятеж. — Короля, как видно, беспокоил призрак Изабеллы. — Екатерина всегда была такой надменной по духу, — неистовствовал Генрих, — что вполне может поднять большое количество людей и затеять войну так же смело, как и ее мать, королева Изабелла».

Возможно, подобные подозрения имели право на существование, поскольку стойкости и мужества и матери, и дочери было не занимать, но даже если бы Екатерина пребывала в добром здравии — чего не было, — ее решимость подчиняться Генриху во всем, что не противоречит совести, удержала бы ее и от существенно более мягкого выражения протеста, чем мятеж. Кроме того, трудно было представить себе, чтобы Мария начала действовать одна, без поддержки Екатерины.

Итак, Генрих вбил себе в голову, что эти несчастные женщины замышляют против него бунт, поэтому не был настроен хотя бы как-то поддержать дочь и утешить ее своим присутствием. Он приказал леди Шелтон передать Марии, что считает ее своим «самым злейшим врагом», а строптивое поведение рассматривает как составную часть заговора, направленного на разжигание мятежа.

«Она уже добилась успеха, — негодовал он, — настроив против меня почти всех христианских правителей в Европе, и потому не может ждать ничего, кроме гнева и отмщения».

Ощущая в воздухе запах бунта, Генрих был не так уж далек от истины. В течение года, а то и больше Шапюи принимал визитеров — десятки высших аристократов, которые горели желанием поднять оружие против Генриха в защиту прав Екатерины и Марии. Личные обиды у них смешивались с недовольством религиозной (и не только) политикой, проводимой Генрихом. Незадолго до того суд пэров оправдал Томаса Дакра, бывшего смотрителя Западных границ, которого обвиняли в предательстве. Его оправдание показало солидарность знати и непопулярность королевской политики. Лорд Дакр был среди большой группы северных пэров — один из лордов говорил Шапюи, что их шестнадцать сотен, — которые готовы были поддержать любую вооруженную попытку с целью заставить Генриха отказаться от Анны, отменить богохульные религиозные законы и восстановить Екатерину и Марию в их законных правах.