Три Дюма - Моруа Андре. Страница 37

«Сейчас много говорят о женитьбе нашего друга Александра Дюма. Не могу ничего добавить, помимо того, что автор „Генриха III“ и „Антони“ был волен признать пользу и, если хотите, – святость статьи 165 Гражданского кодекса… Да и кто может позволить себе порицать или критиковать законный союз (если прибегнуть к стилю катехизиса), при заключении которого в качестве свидетелей присутствовали министр народного просвещения и господин Шатобриан. Вот два имени, воистину достойные украсить брачный контракт любого литератора. Вот два имени, которые говорят: „Молодой человек, заслуженно пользующийся самым шумным успехом на поприще драматургии, вы – поэт, вы – романист, вы – путешественник, чтобы добиться поста министра и попасть в Академию, вы должны пройти через позорную капитуляцию в Кавдинском ущелье классического Гименея!“

Можно смело предсказать, что отныне Александру Дюма обеспечен пост бессменного секретаря Французской академии и министра народного просвещения. Благодаря святости брака, санкционированной ее величеством королевой Франции, можно достичь всего в этот век владычества золота и цивильного листа… О Матримониомания Дворца!..

Итак, господа Вильмен, Шатобриан и Шарль Нодье (мне кажется, я оставил этого остроумного представителя французской словесности в книжной лавке Тешенера) сопровождали новобрачных в мэрию, где и состоялась церемония, на этот раз не слишком торжественная, но на неофициальную церемонию в церковь они послали вместо себя других свидетелей. Вышеозначенные сменные свидетели были люди с умом и талантом, хотя и не принадлежавшие к академической пастве.

Священник церкви святого Роха, венчавший нашего Александра Дюма, приготовил приличествующую случаю речь, которую он намеревался представить двору вместе с первым хлебом, освященным в его приходе.

«Прославленный автор „Гения христианства“, – сказал он, обращаясь к одному из свидетелей (способному художнику колористической школы), – и вы, писатель, известный своим отточенным, изысканным стилем, держащий в своих руках судьбы французской словесности и народного просвещения, – добавил он, адресуясь к другому свидетелю (который был просто хорошим архитектором), – вы, господа, взяли на себя почетную и благородную задачу оказать покровительство этому молодому неофиту, пришедшему к подножью алтаря умолять о священном благословении своего брака!.. и т д… Молодой человек, напомню вам слова великого епископа Реми, обращенные к королю Хлодвигу: „Склони голову, гордый сикамб, сожги то, чему поклонялся, поклонись тому, что сжигал…“ Пусть отныне из-под вашего пера выходят лишь произведения, исполненные христианского духа, поучительные и евангелические. Отриньте гибельные волнения театра, коварных сирен страсти, постыдную суетность диавола… и т д… Господин виконт де Шатобриан и господин Вильмен (я сожалею, что господин Шарль Нодье не смог прийти), вы отвечаете перед Богом и людьми за литературное обращение этого мятежного ересиарха романтизма. Отныне вы будете крестными отцами его произведений и его детей. Вот чего я желаю ему, мои дорогие братья во Христе. И да будет так!»

Почтенный кюре святого Роха узнал о своей ошибке уже в ризнице, когда прочитал подписи свидетелей в приходской книге. Он говорил потом своей экономке, что у него закрались некоторые подозрения относительно этого qui pro quo [17], когда он заметил, что господин Шатобриан носит бородку в стиле «Молодая Франция», а господин Вильмен – желтые перчатки по два франка пятьдесят сантимов. Утешает его лишь воспоминание о полном обращении Александра Дюма».

Замужество не пошло Иде впрок. Вероятно, оно внушило ей слишком большую уверенность в нерасторжимость брачных уз. До нас дошел анекдот, хотя, возможно, и апокрифический, о том, что она в лучших традициях почти сразу же изменила мужу с первым другом дома Роже де Бовуаром, поэтом и драматургом, на семь лет моложе ее мужа. Бовуар был очарователен.

«Ах, как он был элегантен и эксцентричен! – писала графиня Даш. – Какие прелестные стихи он писал и какие прелестные давал ужины! Он сочетал в себе Анакреона и Мецената. Он писал романы и покровительствовал искусствам. В его приемную каждое утро стекались толпой писатели, у которых не было издателя, художники, которые нуждались в студиях; он принимал их, не вставая с постели, угощал котлетами и шампанским, и они, уходя, восхваляли его обаяние.

В те времена у Бовуара было тридцать тысяч ливров ежегодной ренты, тильбюри, грум, лошади… Его повсюду узнавали по великолепной черной шевелюре, выразительному лицу и тому шуму, который он поднимал вокруг себя. Он носил золоченые жилеты и халаты… Он менял туалеты по крайней мере три раза в сутки. Он расходовал на дню по четыре пары светло-желтых перчаток… Он не пропускал ни одного спектакля в Опере и в антрактах носился между кулисами и зрительным залом, чтобы обратить на себя всеобщее внимание и завязать знакомства… За вечер он успевал побывать во всех театрах… Он обедал в Кафе Англе, Кафе де Пари или Роше де Канкаль, что не мешало ему еще и приезжать туда ужинать. Словом, он вел головокружительную жизнь. Никто не мог перед ним устоять…»

Как тут было устоять Иде?

Обе Мелани, и Вальдор и Серре, трагически отнеслись к законному браку их общего любовника.

Марселина Деборд-Вальмор – своему мужу, 7 февраля 1840 года:

«Тебе, наверно, уже сообщили о женитьбе Дюма на толстой мадемуазель? Говорят, что брачный контракт подписали Шатобриан, Нодье, Вильмен и Ламартин. Узнав об этом, госпожа Серре упала в обморок перед его домом. Она будет судиться, чтобы ей вернули дочь. Госпожа Вальдор тоже поспешила туда, вне себя от великодушной радости, ибо она считала, что он берет в жены честную женщину. Незадолго до этого она написала ему, что, „наконец, вздохнула с облегчением, узнав, что он порвал эту постыдную связь“. Представь себе, какой эффект должно было произвести ее письмо. Что касается меня, то я ничего не могу к этому добавить. Он женился, и все тут!..»

Женитьба отца, бросившего его мать, на другой женщине стала для молодого Александра источником новой драмы.

Глава четвертая

КОМЕДИИ

«Алхимик» потерпел провал, «Рюи Блаз» тоже не имел особого успеха. Жанры старятся так же, как и люди. Драма агонизировала.

«Как это ни досадно, но мы должны признать, – писал Теофиль Готье, – что переживаем сейчас полнейший упадок; фабричные методы проникли повсюду, пьесу теперь изготовляют точно так же, как сюртук: один из соавторов снимает с актера мерку, другой – кроит материю, третий – сметывает куски; изучение человеческого сердца, стиля, языка теперь не ставят ни во что… Соавторство в творчестве совершенно немыслимо… Представьте себе Прометея, перед которым, подперев рукой подбородок, сидит соавтор, с интересом наблюдая, как бунтарь борется с остроклювым коршуном, ловко выклевывающим у него сердце и печень, и при этом делает на клочке бумаги пометки карандашом Конте!..»

Дюма, на лету схватывавший перемены в настроениях публики, уловил необходимость перемен. Если вдуматься, поневоле удивишься, почему этот жизнерадостный молодой человек гораздо чаще писал мрачные драмы, чем веселые комедии. Он, конечно, умел повергать в ужас, но еще лучше умел веселить. Подходя к четвертому десятку, он начал пробовать свои силы в пьесах а ля Мариво. Готье с присущей ему проницательностью объяснил эту эволюцию таланта: «Комедия чужда ранней юности, которая ко всему относится серьезно и все принимает близко к сердцу… Если бы господин Дюма стал теперь переделывать „Антони“, Адель д'Эрве не умерла бы, а любовник, спокойно представившись ее супругу, играл бы с ним в экарте… Чем дольше вы живете, тем сильнее вами овладевает смертельная тоска – и тут-то вы и начинаете писать комедии…»

В 1839 году Комеди Франсез поставила комедию Дюма «Мадемуазель де Бель-Иль». Сент-Бев, всегда отрицательно относившийся к драматургии Дюма, вдруг стал любезным.

«Когда писатель, – говорил он, – заблуждается на свой счет, когда он, занимаясь без должных оснований высокой поэзией, тщетно пытался казаться более великим, чем есть на самом деле, всем радостно узнать, что он одержал неожиданный, блестящий и легкий успех, – и все, наконец, стало на свои места. Господин Александр Дюма – писатель, пользующийся любовью публики, и все искренне аплодировали его живой и остроумной комедии… Хотелось бы, чтобы господин Дюма пустил корни где-то между Эмпиреями и Бульваром, не так высоко и не так низко…»