Владычица магии - Эддингс Дэвид. Страница 20

Когда они подъехали к деревне, низко нависшие облака начали расходиться, в разрыве проглянуло бледное солнце.

Деревня оказалась еще хуже, чем предсказывал Леллдорин. Полдюжины оборванных нищих стояли в грязи у околицы, протягивая ладони и слезливо умоляя о милостыне.

Из щелей убогих лачуг медленно вытекали тонкие струйки дыма – печных труб на крышах не было. Тощие свиньи рылись в грязи; вонь стояла ужасающая.

Похоронная процессия уныло пробиралась к кладбищу, расположенному на другом конце деревни, по заваленной мусором улочке. Тело, завернутое в рваное коричневое одеяло, несли на доске, а жрецы Чолдана, бога арендов, в богато расшитых рясах пели древний гимн, в котором упоминалось о войне и мести, но ничего не говорилось об утешении и покое.

Провожая мужа в последний путь, вдова с бесстрастным лицом и мертвыми сухими глазами молча прижимала к груди хнычущего младенца.

На постоялом дворе отвратительно пахло прокисшим пивом и гнильем. Пожар уничтожил часть общей залы, обуглив и закоптив низкий потолок. Зияющую дыру в сожженной стене завесили грязной мешковиной. Врытый в земле очаг нещадно дымил, а хозяин, тощий коротышка со злобным лицом, грубил и ворчал.

На ужин он подал только блюда с водянистой кашей – смесью репы с ячменем.

– Великолепно! – иронически заметил Силк, отталкивая нетронутую порцию. – Ты меня просто удивляешь, Леллдорин. Страсть твоя бороться с несправедливостью, кажется, не распространяется на здешние места. Могу ли я предложить нанести следующий визит владельцу этого поместья? Кажется, по нему уже давно петля плачет!

– Не представлял, что все настолько плохо, – тихо отозвался Леллдорин, озираясь, как будто впервые увидел происходящее. Ужас, смешанный с отвращением, ясно вырисовывался на открытом лице.

Гарион, с трудом сдерживая дурноту, встал.

– Пойду лучше прогуляюсь, – пробормотал он.

– Только не слишком далеко, – предупредила тетя Пол.

Воздух на улице был чуть почище, Гарион осторожно пробирался к околице, пытаясь не очень измазаться.

– О, господин, – умоляюще прошептала маленькая девочка с огромными глазами, – нет ли у вас корочки хлеба?

Гарион беспомощно взглянул на нее.

– Прости...

Он порылся в карманах, ища, что бы ей дать, но ребенок, заплакав, отвернулся.

В изрытом копытами поле, расстилающемся за источающими гнусный запах улицами, оборванный мальчишка, почти ровесник Гариона, пас несколько коров с торчащими ребрами, наигрывая на деревянной дудочке. Душераздирающе чистая мелодия плыла, никем не замеченная, над крышами убогих хижин, чернеющих в косых лучах заходящего солнца. Пастушок увидел Гариона, но продолжал играть. Глаза их встретились на миг; оба будто молчаливо признали друг друга, но не сказали ни слова. На опушке леса, за полем, появился всадник в темном одеянии с капюшоном, на черной лошади и остановился, повернувшись лицом к деревне. Было в нем что-то зловещее, но одновременно смутно-знакомое. Гариону почему-то показалось, что он должен знать этого всадника, но, хотя юноша мучительно пытался вспомнить имя, оно все ускользало и ускользало... Гарион долго глядел на черного всадника, невольно обратив внимание на то, что ни он, ни лошадь не отбрасывают тени, стоя при этом в свете угасающего солнца.

Где-то глубоко в мозгу, казалось, мучительно шевелилась ужасная болезненная мысль, но он, будто очарованный, не двигался с места. Не стоит ничего говорить тете Пол или остальным об этой странной фигуре на опушке, потому что и сказать нечего; стоит отвернуться – и он все забудет.

Постепенно стало темнеть, и Гарион, почувствовав, что дрожит, повернул к постоялому двору, неотступно преследуемый трогательной мелодией деревянной свирели, парящей высоко в небе над головой.

Несмотря на то, что вечер был ясным, утро встретило путешественников сыростью и холодом; ледяная изморось сыпалась на деревья; насквозь промокший лес мрачно насупился. Они рано покинули постоялый двор и вскоре очутились в еще более глухой и угрюмой чаще, чем те зловещие места, которые уже прошли.

Огромные деревья окружали их; толстые искривленные дубы поднимали голые сучья среди темных елей и сосен. Серый, изъеденный лишайником мох покрывал землю.

Леллдорин был сегодня непривычно молчалив, и Гарион предположил, что друг по-прежнему непрерывно думает о замыслах мерга Нечека. Молодой астуриец угрюмо смотрел вперед, плотно завернувшись в тяжелый зеленый плащ; рыжевато-золотистые волосы влажно обвисли. Гарион подобрался поближе; некоторое время оба ехали, не произнося ни слова.

– Чем ты обеспокоен, Леллдорин? – прошептал он наконец.

– Думаю, что всю свою жизнь был слеп, Гарион, – ответил тот.

– Каким образом? – осторожно спросил Гарион, надеясь, что друг решился все рассказать господину Волку.

– Замечал только, что мимбраты угнетают Астурию, и не видел, как мы унижаем и губим собственный народ.

– Я ведь пытался все объяснить. Что заставило тебя прозреть только сейчас?

– Деревня, в которой мы вчера остановились, – объяснил Леллдорин, – никогда не встречал такого убогого мерзкого места и людей, ввергнутых в столь безнадежную нищету. Как они могут выносить это?

– А что, есть какой-нибудь выбор?

– Отец мой, по крайней мере, хорошо обращается со своими людьми, – оборонялся юноша, – никто не голодает, у всех крыша над головой, а эти... бедняги... хуже животных. Я всегда гордился своим происхождением, но теперь стыжусь.

В глазах его действительно стояли слезы.

Гарион при виде столь внезапного пробуждения не понимал, как себя вести. С одной стороны, он был рад, что Леллдорин наконец признал очевидное, с другой – боялся: а вдруг такое прозрение заведет порывистого юношу в какую-нибудь беду.

– Я отрекусь от титула! – объявил неожиданно Леллдорин, будто подслушав мысли Гариона – А когда возвращусь из странствий, буду жить среди рабов и делить с ними их печали.

– К чему хорошему это приведет? Думаешь, твои страдания облегчат им жизнь?

Леллдорин резко вскинул голову, явно обуреваемый противоречивыми эмоциями.