Дни между станциями - Эриксон Стив. Страница 14

– Ты все ему рассказал?

– Нет.

– Доктор сказал, что завтра меня выпишут, – проговорила Лорен.

– Я тебя отвезу.

Она кивнула.

– Мне три недели нельзя будет заниматься любовью.

Джейсон позвонил вечером. Он сказал, что, если Лорен захочет, он откажется от участия в кроссе. Или он может прилететь через несколько недель, поскольку кросс все равно будет только осенью. Лорен сказала, что это не обязательно. Он ничего не может для нее сделать, сказала она. Джейсон попрощался с ней странным голосом. Она подумала: он знает. Он всегда знал.

Он знал с первой минуты, прежде чем узнали мы. Все мы знаем. Поэтому мы не встречались два года; я чувствовала это через пол.

На следующий день Мишель снова стоял у изножья ее кровати в своем синем плаще, его черная шевелюра падала на повязку, а лицо почти ничего не выражало. Он бесстрастно взял ее сумку в одну руку и обнял ее другой. Они вместе спустились на лифте; когда двери открылись, ей стало больно. Они медленно прошли через вестибюль. У выхода из больницы она схватилась за живот, пощупала – не вылетела ли скрепка – и посмотрела – не расплывается ли на халате кровавый круг. Но на халате ничего не было. Парковка была исполосована длинными синими тенями, убегающими на восток.

Он поднял ее и понес; она держала сумку на коленях. Он быстро вышел с ней через автоматическую стеклянную дверь, на свет. Со стороны океана плыла дымка, легкий ветер шевелил на Лорен халат и гладил ей ноги. Она поняла, что не знает, где она. Все замерло – словно за то время, что она отсутствовала в этом мире, он существенно замедлил ход. «С тобой все в порядке?» – спросил он. Она держалась, уткнувшись лицом в его плащ, сомкнув руки у него на шее. Она чувствовала, что ее волосы касаются пуговиц его плаща; когда она прижималась к нему, плащ, казалось, ниспадал бесконечно, накрывая землю, обволакивая асфальт, словно все это время он кутался в собственную тень. «Ты можешь постоять? – спросил он. – Секундочку», – и опустил ее на землю, и она не отнимала лицо от его плаща, а лишь ждала. Он порылся в кармане в поисках ключей. Когда он отпер дверь машины, он взял у нее сумку и поставил ее на заднее сиденье. Он снова поднял ее, чтобы усадить. Она взяла его за волосы одной рукой и за отворот плаща – другой. «Я люблю тебя, Адриан-Мишель, – прошептала она. – Не хочу любить, но люблю». Он посмотрел на нее – его рот не шевельнулся, на губах вовсе не было ответа; он посадил ее в машину и секунду постоял, глядя на нее. Закрыл дверь. Обошел машину, открыл другую дверь, подумал, поколебался, замер. Затем, прежде чем усесться, он снял с лица повязку и бросил на землю, где порыв ветра, раздувавшего ее халатик, подхватил ту и понес по парковке, за безжизненные деревья, пока она не превратилась в маленькую темную точку.

Он отвез ее домой, уложил в кровать, через голову снял с нее халат. Заварил ей чаю и сидел и смотрел, как она его пьет. Она продолжала глядеть на его лицо – оно казалось ей обнаженным. Дополнительная синева дополнительного глаза тревожила ее. Чувствуя это и стесняясь, он опускал глаза. И тогда она снова смотрела в свою чашку.

Вечером он разделся и обнял ее – и только тогда, в темноте, начал говорить. Он говорил о годах, прошедших с тех пор, как они стали соседями, и о том, сколько раз видел, как Джейсон уезжает, и думал, не одиноко ли ей. Он признался ей – а она ему, – что избегал встречи, хотя никогда не понимал почему. Она стала для него загадкой, как и он для нее, оба томились каждый в своей комнате, приходили и уходили, невидимые друг другу. Но когда он увидел ее в толпе в «Синем тангенсе», он понял, что это не в первый раз, так же как и она поняла, что не в первый раз видит его.

Они чуть не опоздали, сказал он. Проведя два года в поисках знакомого лица, он смирился с мыслью, что такого лица не будет; и когда он смирился с этой мыслью, он начал полагаться на нее. Перестав бояться, что никогда не найдет такого лица, он начал бояться, что все же найдет. Его тайная жизнь стала безопасной и удобной, и когда он увидел ее, он сразу подумал, что она – кто-то, кто знает о нем больше, чем он сам. От этой мысли он похолодел, как после того фильма.

– Фильма? – сказала она.

И он рассказал ей о фильме – о том, что он выбежал из кинотеатра, увидев, как он понял позже, собственную мать и осознав, что фильм, как он понял немедленно, снял он сам. Итак, он знал, из фильма и из своих снов-воспоминаний, что он сын француженки, родился где-то во Франции, и что однажды ночью, когда он был совсем маленьким, его два брата-близнеца утонули. А брат его матери был голливудским кинопродюсером и ненавидел его по какой-то причине, которой ему никто не открыл. И враждебность дяди и ужас тети вынудили его уехать как можно скорее, что он и сделал. Она спросила его, пересматривал ли он фильм с тех пор. Он ответил: нет, но может посмотреть в любой момент, так как пленка у него; как-то раз он набрел на сундук с чьими-то пожитками и нашел под кипой книг и бумаг фильм в матовой металлической коробке. В тот день он думал уничтожить его, и с тех пор не прошло дня, чтобы он не подумал об этом, – но вместо этого лишь пялился на коробку на полке, словно на бесовскую игрушку, которая при малейшем прикосновении могла отбросить его на другой конец комнаты.

Тогда она рассказала ему про кошек. На рассвете она вытащила его из постели нагишом, и они уселись ждать у окна. При первом отблеске солнца в дальнем конце улицы показалась одна кошка, затем другая. Они мелькнули всего на мгновение, прежде чем исчезнуть за еще одним углом, в еще одном узком каньоне между двумя зданиями. Она рассказала ему, как в юности умела созывать их в полях, как они приходили стаями, ошарашенные и зачарованные. Мишель сказал: ты снова должна их позвать. Но это же было, когда я была молода, ответила Лорен, давным-давно.

Все это время он оставался у нее, приносил продукты, убирался в квартире. Он делал все, только не брал трубку, когда по утрам звонил телефон. Тогда, пока она погружалась в каждый разговор с Джейсоном, словно в мечты, Мишель тихонько выходил из квартиры и стоял в коридоре, уставившись на лестничные перила. Он стоял и ждал, стараясь не думать, пока, спустя время, дверь позади него не открывалась и она, договорив, не вставала в проеме. Она смотрела на него – он держал руки в карманах. Он выглядел куда моложе без повязки, и только его глаза всегда оставались старыми. Он не смотрел на нее, но взглядывал ей через плечо на трубку, которая уже вернулась на рычаг, и тогда, потупив взор, снова вступал в ее мир.

Последующие дни заполонила белая, зловещая тишина. Они наблюдали ее течение за окном, молча лежа у нее в постели. Песчаный дождь на время прекратился, недавние бури выскоблили город до ссадин – до белых пятен на бульваре Паулина, где ободрались краска со штукатуркой. Все окна были поцарапаны, на стеклах вытянулись вычурные паутинные узоры. Было тихо. По улицам не тарахтели автомобили, не считая немногочисленных автобусов да бульдозеров, разгребавших песчаные завалы. Лунные мостики, замеченные Мишелем по возвращении в Штаты, превратились в гладкие белые насыпи, и только местами еще виднелись перила. По вечерам люди веселились; в общем, жизнь шла своим чередом, но было не очевидно, является ли их спокойствие признаком мужества или вынужденной уступки. Небо все время было бело. Ветер медленно гнал клубы песка вдоль горизонта, словно облака. Теперь электричество включалось и выключалось постоянно. Люди не покупали продуктов, которые нужно было держать в холодильнике. Они носили наручные часы, потому что электрическим нельзя было доверять. Хозяева «Синего тангенса» теперь закрывали клуб четыре вечера в неделю. По пути в клуб и обратно Мишель видел целые улицы, заставленные брошенными машинами. Телевизоры невпопад моргали в темноте. Джейсон был в Европе; больше он не звонил.

Мишель приходил домой из клуба и заставал ее еще не спящей; если было электричество, у ее изголовья горела лампа, если нет – свеча. В постели она рискованно прикасалась к нему. Она проводила ладонями по его ногам, груди, животу, тянулась пальцами ниже, чтобы пощупать его, провести по нему туда-сюда одним пальцем. С того самого утра в Париже он оставался невинным. Он не знал, занимался ли любовью до того утра. Он не знал, бывали ли у него женщины в Париже, в Лос-Анджелесе – актрисы, или богема, или кликуши, встреченные в книжных лавках. Все прочие инстинкты вернулись к нему, когда он, не помня себя, очнулся в Париже, но стремление овладеть женщиной было понятно ему только с логической точки зрения. Желание не коснулось его напрямую, как коснулись голод и усталость. С того дня он ни разу не раздевался донага перед женщиной; его не устраивала такая уязвимость. Его не устраивала мысль о том, чтобы так много поставить на карту. Другими словами, он допускал вероятность, что у него никогда не было женщины. Другими словами, у человека, которым он сейчас являлся, вполне могло никогда и не быть женщины. Но теперь она так прикасалась к нему, удивляя саму себя, и он не только отзывался на ее прикосновения, но чувствовал, как сердце испускает темные зловещие чернила в его душу, словно каждый желудочек был щупальцем моллюска. Когда этот прилив подступал, он понимал, что способен почти на все.