Росас - Эмар Густав. Страница 28

ГЛАВА XII. Чем была раньше покинутая вилла и во что она превратилась

Путник, передвигающийся по дороге дель-Бахо, ведущей из Буэнос-Айреса в Сан-Исидро, в двенадцати километрах от города встречает местечко, называемое Лос-Оливос, то есть Оливковые Деревья.

Пятьдесят или шестьдесят оливковых деревьев уцелели от великолепного леса, давшего свое имя этому живописному уголку, замечательному не одним только названием.

На этом месте в 1819—1820 годах почти ежедневно стояли лагерем те «страшные» армии в тысячу — тысячу двести человек, которые присвоили себе право возводить и низводить эфемерные правительства, оспаривавшие тогда друг у друга власть, на другой же день эти армии бывали разбиты и уничтожены теми же правительствами, которые они накануне сами же провозгласили.

Лос-Оливос расположено на вершине маленькой возвышенности, поднимающейся слева от дороги, откуда очарованный глаз путника может созерцать реку Ла-Плату вее величавой ширине, ее плоские берега и высокие барранки Сан-Исидро.

Но особенно привлекало внимание путника в этих местах в 1840 году маленький, полуразрушенный домик, одиноко стоявший на вершине холма, возвышавшегося над рекой справа от дороги.

Этот дом, старинная собственность семьи Пельиса, оспаривала у нее семья Канавери, в округе дом был известен под именем «уединенной виллы».

Необитаемый уже в течение нескольких лет, дом готов был разрушиться во всех своих частях, и юго-западные ветры, дувшие суровой зимой 1840 года с необычайной силой, окончательно разрушили бы его, если бы неожиданно, в течение трех дней, как по волшебству, он не был совершенно восстановлен и почти заново отделан внутри, сохраняя, однако, снаружи свой печальный и ветхий вид.

Кто руководил этими работами? По чьему приказу они были исполнены? Кто собирался жить в этом доме?

Никто не знал, да и не думал узнавать об этом в то критическое время, когда федералисты и унитарии были заняты несравненно более серьезными вещами, притом касавшимися лично их.

В три дня голые и растрескавшиеся стены были покрыты великолепными обоями, полы и своды укреплены, паркет расчищен и подновлен, двери сделаны заново и снабжены прочными запорами и, наконец, во все окна вставлены стекла.

Эта почти развалившаяся лачуга, в течение долгого времени служившая убежищем ночным птицам, совершенно преобразилась и, как сказочный город восточных легенд, от одного прикосновения волшебной палочки феи или волшебника из той развалины, которой она была, вдруг превратилась в удобное и прелестное сельское жилище.

В комнатах маленьких, но удобно расположенных и богато меблированных, находились кокетливые золоченые клетки с сотнями певчих птиц. Радостные трели и рулады пернатых разносились через полуоткрытые окна дачи на воздух.

Жизнь, свет и любовь вернулись одновременно в пустынный домик.

Посреди столовой стоял круглый стол, сервированный на трех человек.

Было восемь с половиной часов вечера. Бледный круглый диск луны выплыл над Ла-Платой, полоса лунного света пересекала реку и казалась огромной змеей, колыхавшейся на гребнях волн.

Ночь была тихая, звезды, подобно бриллиантовой пыли, блистали в глубокой лазури неба, легкий ветерок, приносил с собой благоуханные ароматы Параны.

Царившее кругом безмолвие было полно поэзии.

У подошвы холма, постепенно спускавшегося к реке, на песчаной косе, об основание которой тихонько плескались волны, стояла молодая женщина, в немом восхищении любуясь очаровательным пейзажем, открывавшимся перед ее удивленным взором. Это была донья Эрмоса. Погруженная всладкие грезы, сосредоточившись в самой себе, она не видела и не слышала ничего вокруг, пока глухой шум шагов быстро приближавшегося к ней человека не вывел ее из мечтательного оцепенения.

Этот человек сперва начал быстро спускаться с холма, но, по мере приближения к молодой женщине его шаги замедлялись и, наконец, он невольно остановился, но внезапно, сделав над собой усилие, подошел к прелестной мечтательнице и упал перед ней на колени.

— Эрмоса!

— Луис! — вскричали они оба одновременно.

— О, как ты прекрасна, моя обожаемая, и как я тебя люблю! — сказал молодой человек.

— Я думала о тебе! — прошептала донья Эрмоса, положив руку на голову коленопреклоненного дона Луиса.

— Правда?

— Да, я думала о тебе, но я видела тебя не на земле, а возле себя, на небе.

— Ты ангел, ты не принадлежишь земле и поэтому так и должна в своих мыслях видеть меня! — отвечал молодой человек, заставляя донью Эрмосу сесть рядом с ним на берегу реки.

— Луис!

— Как ты прекрасна, Эрмоса!

— Ты счастлив, не правда ли, Луис?

— Да, очень счастлив близ тебя, моя дорогая, я и живу только для тебя!

— Ты возвращаешь мне надежду!

— Ты очень любишь меня, Эрмоса? Ты готова принять то, что готовит мне будущее?

— Да!

— Каким бы ни было это будущее?

— Да, какое бы оно ни было. Если ты будешь счастлив, я буду счастлива с тобой, если будешь страдать, я разделю твои страдания.

— О, что ты говоришь, Эрмоса!

— Я боюсь этого, мой друг!

— Боишься?

— Увы! Наша любовь началась так печально.

— Что нам до того! Разве мы не живем один возле другого?

— Это правда, но с первого мгновения, как мы увиделись, имели ли мы хоть одну секунду, вполне предоставленную нам?

— Что нам до того, повторяю тебе, если мы счастливы!

— Счастливы! Разве смерть не угрожает твоей голове, а следовательно, и моей, потому что я живу только тобой?

— Но скоро нам нечего будет бояться.

— Кто знает!

— Ты сомневаешься?

— Да.

— Почему, Эрмоса?

— Тут, — печально сказала она, положив свою руку на сердце, — я слышу голос, говорящий мне слова, которых я не осмеливаюсь понимать.

— Суеверная!

— Послушай, не странно ли, что в то время, как мы разговаривали, несмотря на глубокую тишину, царящую вокруг, внезапно раздался удар грома? — проговорила она дрожащим голосом.

— Что нам за нужда считать небо пророком наших несчастий!

— Я не знаю, но… я суеверна, как ты сказал, Луис.

— Однако, пойдем!

— Нет, подождем немного!

— Теперь уже поздно и, быть может, Мигель уже явился. Дон Луис встал, и оба они неторопливо поднялись на холм.

По приказанию доньи Эрмосы, все наружные окна покинутой дачи были завешены глухими шторами, так что снаружи казались совершенно темными. Только в окнах, выходивших на реку, виднелся свет, так как нечего было опасаться, что с этой стороны кто-либо будет проходить ночью.

Когда молодые люди вошли в столовую, Лиза встретила свою госпожу, а старый Хосе подошел к окну, чтобы убедиться в том, что дочь его полковника вернулась целой и невредимой.

— Мигель не приходил?

— Нет, сеньора, никто не приходил после дона Луиса! Едва донья Эрмоса и дон Луис сели, как в дверях появился

Хосе, дежуривший во дворе.

— Они приехали! — доложил он.

— Кто? — спросила донья Эрмоса.

— Дон Мигель и Тонильо.

— А, хорошо! Позаботься о лошадях. Мигель наш ангел-хранитель, не правда ли, Луис?

— О, Мигель для нас более, чем друг, более чем брат! Веселый, живой, ироничный как всегда вошел дон Мигель

в столовую своей кузины, на нем было короткое пончо, едва покрывавшее бедра, из-под отложного воротничка его рубашки виднелся небрежно подвязанный галстук.

— Влюбленные не едят! — произнес он, останавливаясь на пороге столовой и делая три отдельных поклона: кузине, своему другу и столу.

— Мы ждали тебя! — проговорила, улыбаясь, молодая вдова.

— Меня?

— Да, это о вас говорят, сеньор дон Мигель! — сказал дон Луис.

— А, тысячу раз спасибо, вы самые любезные на свете люди! Как вы должны были устать, дожидаясь меня, и как для вас долго тянулось время!

— Как так? — спросил дон Луис, подняв голову.

— Вы не можете минутки остаться одни, чтобы не наскучить друг другу. Хосе!