Сурикэ - Эмар Густав. Страница 18

— Весьма естественно, — перебил генерал, улыбаясь.

— Впоследствии, сделавшись охотником, я продолжил начатый труд, находя его полезным.

— Конечно, и доказательство вам налицо!

— Таким образом, я снял всю Луизиану, всю Канаду, почти всю колонию Нью-Йорк; я обозначил все реки и речки, пруды и озера — большие и малые; меня не останавливали ни трудности, ни даже насмешки моего прекрасного друга Белюмера, который считал меня жертвой помешательства, и действительно, у меня был один пункт помешательства — желание оказать услугу своей родине. Вы видите, что я не терял времени в изгнании; без сомнения, позднее будут карты гораздо лучше моих, но чтобы они могли быть точнее, э этом я сомневаюсь.

— Ваш поступок достоин похвалы, друг мой, вы оказали большую услугу нашему отечеству, вы отомстили за незаслуженное изгнание, одарив Францию добросовестным и неоспоримо полезным трудом.

— Благодарю вас, генерал, эти слова, сказанные вами, вознаграждают меня за все мои труды.

— Когда вы доставите мне карты?

— Когда вам будет угодно.

— В таком случае я желал бы получить их сейчас.

— Извольте, я схожу за ними, — сказал Шарль, вставая.

— Куда же вы?

— К себе, я живу в десяти шагах отсюда, у моего друга Белюмера.

— Хорошо! И я пойду с вами.

— Как вам будет угодно.

— Пока они не в моих руках, я не спокоен.

— Чего же вы боитесь? — смеясь, спросил Шарль.

— Право, не знаю; боюсь, чтобы они каким-нибудь волшебством не превратились в сухие листья.

Молодой человек засмеялся.

— Вы, вероятно, считаете это ребячеством с моей стороны? Но всю свою жизнь я был таков, еще ребенком я требовал немедленно ту вещь, которую желал получить.

— Если так, то я не стану противоречить вам, пойдем те вместе, отсюда всего несколько шагов.

— Тем скорее достигнем цели, — отвечал генерал, взяв шляпу и надев плащ.

Они вышли, к великому удивлению генеральского камердинера, не верившего собственным глазам.

До квартиры Белюмера было всего минут пять ходьбы, как и сказал Шарль. Старый охотник удивился еще более, чем слуга генерала, увидав Монкальма, входившего в его скромное жилище.

Генерал поздоровался с ним, улыбаясь, и прошел за Шарлем в его комнату, прилично меблированную и содержащуюся в полном порядке, благодаря заботам старого охотника, вернувшегося с некоторого времени к семейному очагу. Сурикэ, не нуждаясь в нем, отпустил его, но было условлено, что по первому призыву своего друга Белюмер вернется к нему.

Шарль поставил стол и кресло у камина; усадив генерала, он открыл стенной шкаф, вынул оттуда большую папку и положил ее на стол, говоря:

— Взгляните, генерал.

Монкальм, не дожидаясь приглашения, уже принялся за дело.

Старый охотник не понимал ничего из происходившего, он часто смеялся над ни на что не похожими рисунками друга, и вдруг теперь генерал рассматривал эти рисунки с самым сосредоточенным вниманием.

Иногда даже у Монкальма вырывались выражения вроде:

— Отлично, превосходно… ничто не упущено из виду; это совершенство, можно найти дорогу, закрыв глаза… снимок Верхнего озера очень искусно сделан и т.п.

Это продолжалось почти весь день; было не двести, но двести пятьдесят две карты, и все, с первой до последней, сделаны одинаково тщательно; это был истинно гигантский труд, великолепное произведение, работа, выполненная не только терпеливо, но добросовестно и изящно.

Белюмер совершенно растерялся; наконец он понял, как ошибался; он видел, что работа, которую он считал пунктом помешательства, оказалась вещью полезной, даже необходимой генералу, который несколько раз высказывал это и благодарил Шарля Лебо за великолепный подарок.

Старый охотник, спотыкаясь на ступенях лестницы, спустился вниз к своей хозяйке не только для того, чтобы сообщить ей о визите генерала к своему жильцу, но главным образом, чтобы передать, как гость восхищался рисунками, которые он считал такими безобразными.

Оставшись наедине с молодым человеком, генерал поднял голову и, отодвинув немного кресло, сказал:

— Потолкуем теперь, мой друг.

— Это большая честь для меня, вы, вероятно, желаете, чтобы я объяснил вам некоторые планы, которые кажутся вам недостаточно ясными; я вполне к вашим услугам и готов исполнить всякое ваше желание.

Монкальм улыбнулся.

— Вы умный молодой человек, дорогой г-н Лебо, разговор с вами — удовольствие, вы схватываете мысль на полуслове.

— Хотя мне и очень приятно слышать от вас подобную любезность, генерал, но, право, я вовсе не понимаю, на что вы намекаете.

— Ну вот! Вы делаете мне подарок, достойный королевской особы, и не назначаете за него никакой цены. Конечно, я недостаточно богат, чтобы заплатить вам как следует, но вы поймете меня: оставаясь вам обязанным, я не хочу оставаться вашим должником и желаю всегда быть вашим искреннейшим другом.

— О, генерал, зачем вы говорите о деньгах? Разве я купец в ваших глазах? Вы глубоко огорчаете меня, а я так радовался, что эти несколько листов бумаги, полезные для вас — но имеющие мало цены для меня, — помогут мне вывести вас из затруднения!

— Я не намеревался платить вам деньги! Если я оскорбил вас, то сожалею об этом; это случилось не преднамеренно. Но вы ужасный человек, — прибавил он, улыбаясь, — когда говоришь с вами, надо выражаться прямо и не допускать никаких намеков из боязни не быть понятым.

Молодой человек тонко улыбнулся.

— А! Значит, я прав.

— Может быть.

— Так слушайте меня.

— Слушаю, генерал.

— Я самое влиятельное лицо в колонии, я принужден сказать вам это сам, но вы желали этого.

— Вы сказали только совершенную истину, генерал.

— Положим; при подобных обстоятельствах я могу сделать все или почти все.

— Это правда.

— Конечно, это касается всего хорошего.

— О, генерал.

— Это относилось не к вам, вы сами знаете; я говорю о некоторых людях, известных и мне, и вам: им, если Бог продлит дни мои, придется за многое ответить, вспомните мое слово…

— Поступив так, вы спасете колонию…

— Я знаю это. Но теперь дело не в этих людях, оставим их пока в стороне и вернемся к нашему разговору. При всей вашей рассеянности, забывчивости и беспечности, вы — человек, и, в глубине вашего сердца, быть может, неведомо для вас, скрывается уязвленное место вашего панциря, не так ли?

— Я такой же человек, как и другие, ведь у каждого из нас есть слабая сторона, коснувшись которой можно забрать нас в руки и управлять нами.

— Вот отлично! Так говорят откровенные и мужественные люди! Мы, кажется, скоро столкуемся.

— Думаю, что да. Вы угадываете или, скорее, понимаете все.

— Потому, что я много страдал, а опытность приобретается не легко.

— Да, и я уже отчасти испытал это, — сказал молодой человек, подавляя вздох.

— Просите у меня чего хотите в известном вам деле, и, даю вам честное слово дворянина и главнокомандующего, что по окончании войны я сделаю все, что вы у меня попросите, как бы трудно это ни было и каковы бы ни были последствия.

— Мне нечего просить у вас, генерал…

— Как, после всего вы отказываетесь от моих услуг! — воскликнул генерал, хмурясь. — Я не ожидал от вас подобного ответа.

— Вы ошибаетесь, клянусь вам. Вы, по своей обычной живости, прервали меня на полуслове.

— То есть как?

— То есть я хотел вам сказать следующее: мне нечего просить у вас в настоящую минуту, но я предвижу время, и, может быть, оно ближе, чем я предполагаю, когда мне нужен будет могущественный друг, на которого я мог бы вполне положиться. Вот что я хотел сказать вам, когда вы перебили меня.

— В таком случае дело совершенно меняется. Когда настанет время, о котором вы говорите, приходите прямо ко мне: помните, что я дал вам слово.

— Я сохраню это дорогое воспоминание.

— Вы увидите, как я сумею сдержать свое обещание.

— Я нисколько не сомневаюсь в этом, будьте уверены.