Валентин Гиллуа - Эмар Густав. Страница 35

— Но это чудовище не может назваться человеком! — вскричал Тигреро с гневом, тем более сильным, что он сдерживал его.

— Он может раскаяться.

— Разве мы миссионеры, чтобы проповедовать о забвении оскорбления? — с насмешкой сказал дон Марсьяль.

— Нет, друг мой, мы просто люди в великом и высоком значении этого слова, люди, которые часто грешили сами, но сделались лучше вследствие той борьбы, которую выдержали в жизни, вследствие горести, которая часто склоняла их головы под своим железным игом, и теперь хотят наказать, презирая мщение, которое представляют людям малодушным! Кто из вас, друзья мои, осмелится сказать, что он страдал более меня? Только в том я признаю право полагать на меня свою волю, и что он велит мне сделать — я сделаю.

— Простите меня, друг мой, — отвечал Тигреро, — вы всегда добры, вы всегда велики. Господь, наложив на вас тяжкую обязанность, одарил вас в то же время душой энергичной, и таким сердцем, которое не слабеет, а, напротив, укрепляется от несчастья; мы же люди обыкновенные; в нас беспрерывно пробуждается, несмотря на все наши усилия, свирепый инстинкт, мы не знаем другого закона, кроме закона возмездия. Забудьте безумные слова, произнесенные мною, и будьте убеждены, что я всегда с радостью буду повиноваться вам, что бы вы ни приказали мне, в убеждении, что вы можете желать только справедливого.

Охотник, пока друг его говорил голосом, прерывавшимся от волнения, опустил голову на руки и, по-видимому, был погружен в мрачные и горестные мысли.

— Мне не за что прощать вас, друг мой, — отвечал он кротким и ласковым голосом, — потому что я сам страдаю, я понимаю, что должны чувствовать вы. И мое сердце бьется часто от гнева и негодования — поверьте, друг мой, я должен выдерживать ежеминутную борьбу с самим собой, чтобы не ослабеть и не увлечься мщением там, где должно быть только наказание. Но оставим это, время дорого, мы должны принять меры таким образом, чтобы враги не обманули нас. Я был сегодня во дворце и имел с президентом республики — которого, как вам известно, я знаю давно и который удостаивает меня дружбой, хотя я считаю себя ее недостойным — продолжительный разговор, длившийся более часа; он дал мне бумагу, бланкет, с которым я могу делать, все что считаю нужным, для успеха наших планов.

— Вы получили эту бумагу?

— Она у меня на груди. Выслушайте меня: завтра на рассвете отправляйтесь в дом дона Антонио Ралье — он будет предупрежден о вашем визите — и сделайте то, что он скажет вам.

— А вы?

— Обо мне не беспокойтесь, друг мой, думайте только о ваших делах, потому что, повторяю вам, решительная минута приближается. Послезавтра настанут празднества по случаю годовщины мексиканской независимости, то есть послезавтра мы начинаем битву с нашим врагом, битва будет жестокая, потому что этот человек имеет железную волю, страшную энергию. Мы можем победить его, но не укротить; и если мы не будем остерегаться, он проскользнет между наших рук, как змея. Итак, наши личные дела должны быть окончены завтра. Хотя, на первый взгляд, меня не будет рядом с вами, но, знайте, буду помогать вам всеми силами. Только не забудьте, что вы должны действовать очень осторожно, в особенности, чрезвычайно сдержанно, если вы забудетесь хоть на одну секунду, это сейчас уведомит бесчисленных шпионов, рассыпанных вокруг монастыря бернардинок. Вы слышали и поняли, не правда ли, друг мой?

— Да, дон Валентин.

— И вы будете действовать так, как я вам сказал?

— Обещаю вам.

— Подумайте, что дело идет, может быть, о потере вашего будущего счастья.

— Не забуду ваших распоряжений, клянусь вам! Я сделал слишком крупную ставку в этой партии, которая должна решить мою жизнь, для того, чтобы позволить себе увлечься.

— Хорошо, я рад слышать, что вы думаете таким образом; но будьте уверены, друг мой, мы успеем — я в этом убежден.

— Да услышит вас Бог!

— Бог всегда слышит тех, кто обращается к нему с сердцем чистым и живою верой. Надейтесь, говорю я вам. Теперь, любезный дон Марсьяль, позвольте мне сказать несколько слов нашему доброму другу Весельчаку.

— Я ухожу.

— К чему? Разве у меня есть тайны от вас? То, что я скажу ему, вы можете слышать.

— Вы ничего не можете сказать мне, Валентин, — отвечал охотник, качая головой, — чего я не знал бы уже; я не имею другого интереса в том, что будет происходить, кроме интересов глубокой дружбы, которая привязывала меня к графу, а теперь к вам. Воспоминание о нашем несчастном друге так глубоко в моем сердце, что я готов рисковать моей жизнью рядом с вами, чтобы отмстить за него; вы должны это знать, Валентин — вот и все. Я не оставлю вас в час битвы, я останусь возле вас, если бы даже вы приказывали мне оставить вас; я хочу — слышите ли вы? — я хочу, и дал клятву самому себе, если понадобится, защитить вас своим телом. Теперь дайте мне вашу руку и не будем более говорить об этом, не правда ли?

Валентин оставался с минуту неподвижен, горячая слеза сбежала по его загорелым щекам, он пожал руку честному и простодушному канадцу, и сказал ему в ответ только три слова.

— Благодарю, я согласен.

Они встали и вернулись к своей карете, но прежде Валентин сигналом уведомил Курумиллу, своего верного телохранителя, что он может оставить свой пост и что разговор кончился. Через четверть часа три товарища приехали в дом в улице Табука, где Курумилла уже их ждал.

Глава XXII

БЛАНКЕТ

На следующее утро в Мехико был праздник, в этом нет ничего необыкновенного в стране, где целый год беспрерывный праздник.

На этот раз дело было серьезнее: отмечалась годовщина провозглашения мексиканской независимости.

На восходе солнца по улицам, по всем перекресткам города разъезжал отряд солдат, объявлявший, при звуках труб и барабанов, что на другой день будет бой быков, благодарственные обедни во всех церквах, бесплатные спектакли, смотр гарнизона, фейерверк, иллюминация и бал на чистом воздухе.

Правительство устраивало все великолепно: народ с утра бегал по улицам, смеясь, крича, пуская ракеты, воспевая похвалы президенту республики и заранее празднуя завтрашнее торжество.

Дон Марсьяль, чтобы сбить с толку шпионов, без сомнения, расставленных около дома Валентина, оставил своего друга ночью и воротился к себе домой, а за несколько минут до рассвета отправился к Ралье.

Хотя было еще очень рано, однако француз уже встал и разговаривал с своим братом Эдуардом, в ожидании Тигреро.

Эдуард был готов к отъезду, брат давал ему последние распоряжения.

— Добро пожаловать, — дружелюбно сказал француз, дону Марсьялю, — я занимался нашим делом: брат мой Эдуард едет в нашу виллу, куда вчера уже уехали моя мать и брат Огюст, чтобы мы нашли там все в порядке по приезде.

Хотя Тигреро не совсем понял, что говорил ему банкир, он не стал переспрашивать, и молча поклонился.

— Итак, это решено, — продолжал Ралье, обращаясь к брату, — приготовь все, потому что мы, вероятно, приедем до полудня, то есть к завтраку.

— Ваш загородный дом недалеко от города? — спросил Тигреро, чтобы сказать что-нибудь.

— Только две мили, в Сан-Анджело, но в превосходно расположен на случай нападения. Вы знаете, что Сан-Анджело выстроен на склоне потухшего вулкана, окружен лавой и зубчатыми окалинами, которые делают очень трудным доступ к нему.

— Признаюсь, я этого не знал.

— В такой стране, как эта, надо принимать меры предосторожности и постоянно остерегаться. Поезжай же, любезный Эдуард, твое оружие в порядке, тебя провожают два решительных пеона, притом настал день, и ты совершишь просто прогулку. До свидания!

Братья пожали друг другу руки, и молодой человек, поклонившись дону Марсьялю, вышел из дома в сопровождении двух слуг, так же хорошо вооруженных, как он, и на прекрасных лошадях.

Во время этого разговора пеоны заложили карету.

— Прошу вас, — сказал Ралье.

— Как? — спросил дон Марсьяль. — В карету?