Эль-Дорадо - Эмар Густав. Страница 13

— О! Сколькими мучениями должен я заплатить за такие оскорбления.

Он вышел из палатки, шатаясь как пьяный. Холодный ночной воздух сильно облегчил его; мало-помалу черты его прояснились и спокойствие его возвратилось; он улыбнулся иронически и прошептал, направляясь скорыми шагами к своему шатру:

— Сумасшедший я; можно ли было так сердиться на безрассудного ребенка? Что же мне, в самом деле, значат эти оскорбление и ее презрение? Разве я не в силах подавить ее гордость! Надо вооружиться терпением, и чем отдаленнее будет моя месть, тем она ужаснее и сильнее поразит ее.

В лагере все было тихо. Исключая стражей, наблюдавших за общей безопасностью, все бразильцы, развалившиеся там и сям вокруг почти потухающих костров, спали спокойным сном, и никакого шума не было слышно, кроме шума деревьев, качавшихся от ветра, да тоскливого крика совы, который по временам смешивался с отдаленным рыканием диких зверей, искавших добычи.

Маркиз вошел в свою палатку. Поправив фитиль лампы, дрожащий свет которой слабо освещал окружающие предметы, дон Рок приставил скамейку к тюку товаров, служившему вместо стола, и, вынув из-за пазухи пожелтевшую, грязную бумагу, на которой неискусною рукой был грубо нарисован род плана, принялся внимательно его рассматривать и скоро погрузился в размышления, возбужденные в нем, вероятно, этим планом.

Так прошла ночь, а маркиз все еще не изменял принятого им положения и ни разу не сомкнул глаз.

План этот, как ни был он неполон и безобразен, представлял, по-видимому, страну брильянтов, которыми молодой человек так желал поживиться. Он искал в изучении плана средства избегнуть затруднения, думая без посторонней помощи найти эту богатую добычу, грозившую выскользнуть у него из рук, одна мысль о которой бросала ему кровь в голову.

Но план этот, составленный на память и поверхностно человеком несведущим, видевшим уже давно эту страну, к несчастью, мог служить маркизу только слабою помощью; он невольно чувствовал это, и мысль об этом еще более возбуждала его гнев.

Но что же делать с женщиной более, чем он сделал с донной Лаурой? Как победить ее упорство и заставить ее говорить? Как маркиз ни был порочен и развращен, однако он был дворянин высокого происхождения, в нем еще оставалась доля природного благородства, так что, как ни сильно было его желание мести этому слабому созданию, которое ему противилось, он вздрагивал при одной мысли о некоторых средствах, с ужасом отступал перед ними, так ему было противно и так казалось низко употребить для этого физическую силу.

Солнце давно уже взошло. Маркиз, все еще погруженный в свои размышления, казалось, не замечал, что уже рассвело, и только топот скачущей лошади, становившийся все слышнее и слышнее, заставил его поднять голову.

В ту же минуту занавесь палатки поднялась, и вошел капитао.

Индеец был весь покрыт пылью: его разгоревшееся лицо и пот на лбу показывали, как сильно он скакал.

— А! Это вы, Диего! — вскричал маркиз, заметив его, — милости просим. Что нового?

— Ничего, ваше превосходительство, — ответил капитао.

— Как ничего? Разве вы не напали на след Малько?

— Извините, ваше превосходительство, я, напротив, ехал по следам его в продолжение трех часов.

— В таком случае вы должны же знать что-нибудь?

— Я знаю, ваше превосходительство, да, но не то, чего бы вам хотелось.

— Объяснитесь, мой друг, голова моя немного устала, и я вовсе теперь не в ударе отгадывать загадки.

— Вот в двух словах все дело, ваше превосходительство. Я уже сказал вам, что я ехал в продолжение трех часов по следу Малько, не отклоняясь от него ни на шаг, да и к чести его он так его запутал, что другой на моем месте непременно бы обманулся; наконец я прибыл к опушке леса, куда нимало не задумался въехать; весь поглощенный заботой не сбиться с этого чертовского следа, я нисколько не наблюдал вокруг себя, так что прямо угодил в индейский лагерь.

— Индейский лагерь так близко от нас! — вскричал удивленный маркиз.

— Да, уверяю вас, ваше превосходительство.

— Но, без сомнения, мирных индейцев.

— Нет, ваше сиятельство, нет, напротив, лагерь индейцев, самых воинственных в этой стране.

— Гм! Уже.

— Да; и так я очутился лицом к лицу с тремя индейцами, из которых один был гуакур, другой пейяг, а третий просто невольник мондуруку.

— О-о! Да это для нас слишком важно.

— Да, чрезвычайно важно, ваше превосходительство.

— Как же вы спаслись от них?

— Очень просто, ваше превосходительство; дикари эти имеют честь, разумеется, своего рода; хотя моя одежда сейчас же открыла им, кто я, то есть одного из самых жестоких врагов, тем не менее они приняли меня дружественно и пригласили сесть к их огню.

— Странно, — пробормотал маркиз.

— Вовсе не так, как должно казаться людям, не знакомым с нравами этих варваров, ваше превосходительство. Видя, что они так ласково принимают меня, я охотно сел с ними; моя цель была заставить их разговориться, и это мне вполне удалось.

— А! Что же вы от них узнали?

— Они сообщили мне, что Малько был у них за несколько часов до меня, долго разговаривал с ними и уведомил их о вашем приближении, о числе находящихся при вас людей и даже не забыл с точностью указать, где вы остановились ночевать.

— Негодяй! Вдвойне изменник! — вскричал маркиз с гневом.

— Я вполне разделяю мнение вашего сиятельства; это открытие, скажу откровенно, очень озаботило меня и поставило в такое затруднительное положение, что я не знал, как из него выпутаться, если б сами индейцы не помогли мне ретироваться благородным образом.

— Как же это?

— Гуакурский предводитель вежливо объявил мне, что перемирие, заключенное ими с белыми, кончилось тому назад два дня.

— О! — воскликнул маркиз, — что за судьба? Отказаться, когда уже так близок к цели!

— Позвольте мне кончить, ваше превосходительство.

— Говорите, говорите.

— Вождь прибавил, что, вероятно, вы не знаете об этом разрыве, так как уже давно выехали из колоний; вследствие этого было бы нечестно воспользоваться вашей доверчивостью и напасть на вас.

— А! — сказал маркиз, тяжело вздохнув, — и затем?