Деньги - Эмис Мартин. Страница 117

Я рассказал Мартине анекдот про Наба Форкнера. Кстати, мы подписали Наба, и Кристофера Медоубрука тоже, на роль двух главных громил. Работать с ними — ад кромешный, но мне серьезно кажется, что пару они составят убийственную. Наб, необъятный и безбашенный, и Крис, весь выгнивший и скукоженный. Ну точно я и Алек Ллуэллин, как мы там подбивали бабки... Сцена, когда они угрожают Давиду Гопстеру, — это действительно выглядит угрожающе. Снимем длинными планами, говорю я себе, пусть ощущение нарастает исподволь. Зависть, раздражение, ненависть нарастают исподволь.

Я выгулял Тень и лег в постель с Мартиной Твен. Нет, об этом, пожалуй, не буду. Пока что фишка в том, что мы просто ластимся и воркуем, воркуем и ластимся; сплошные, короче, телячьи нежности. Как и все девицы, она жуткая тепломанка — любит включить кондиционер, а под одеялом, наоборот, устроить сауну. Я обнимаю ее. Меня переполняет абстрактное вожделение и что-то еще, чего я не понимаю, не узнаю. Не человек и не животное, ни рыба ни мясо, пустое место — я лежу и обшариваю память в поисках поцелуев, мягких толчков, прохладительных ласк. А затем они превращаются в порнографию... Мой мысленный кинозал (эксклюзивный, посторонним вход воспрещен, но членский взнос минимален) делается затхлым и дымным — старый гадюшник с хлюпающими креслами и переполненными пепельницами, с треском пленки. Не происходит ничего. Каждую ночь я умираю смертью Дездемоны в горе подушек... Вчера я первым делом попытался задействовать утреннюю эрекцию. Можете себе представить, как Мартина удивилась. И что я при этом чувствовал. Ну да все равно ничего не вышло. Должен был пойти отлить. Иногда я думаю — может, это все из-за оперы, из-за того, что так долго крепился. Хотя, наверно, дело не только в этом. Да, пожалуй, не только в этом.

Глядите. Секундочку... А вот и снова я. Очень явственно себе это представляю. Со счастливым зевком я поднимаюсь с позопедического матраса последней старлетки. Принимаю таблетку стимулятора в натуральную величину, извиваюсь в джакуззи, полном витамина С. «Доброе утро, сэр»; это мой банщик или теннисный тренер, или тримминговщик моего пуделя, или кудесник кудрей, или юнкер юности. Я выпиваю стакан пьянящей низкокалорийной минеральной воды. Терапевт системы «дом-машина» берет меня за руку, и вот я уже рассекаю по бульвару Сансет, на башке колосится высокотехнологичный дерн, рот полон кобальта и стронция-90, плюс компьютеризованный инструмент ценой в миллион баксов, это бионическое средство устрашения покоится между ног. Операция удалась на славу. Я стал совсем другой человек, даже удивительно; мы все удивляемся.

Но дело в том, дело-то в том, что иногда у меня возникает ощущение, будто в Калифорнии я уже был — но это не помогло. Ощущение какое-то... протезное. Я робот, андроид, киборг, жертва массированной пересадки кожи. Где-то я читал — или кто-то сказал мне, или я слышал это краем уха в какой-то столовке, забегаловке, пивнухе (как бы то ни было, теперь это часть моей внутренней культуры), — что довольно многие земляшки, каждый пятый или каждый третий, а то и вообще каждый, полагают, будто все их мысли илоступки контролируются инопланетянами. И это не только обычные олухи без царя в голове или тронутые тряпичницы, но также затравленные слуховыми галлюцинациями судьи, пучеглазые плутократы и четвертованные чинуши. В прежние времена (жалко, что я так мало о них знаю. Вряд ли в нынешние времена будет шанс ознакомиться с прежними), так вот, в прежние времена эта ошалевшая покоренная шатия предавалась бы размышлениям о Боге и Сатане, о рае и аде, о судьбе духа; душу они представляли как внутреннее существо — влажно улыбающийся ангел в розовой ночнушке или гримасничающий, неприлично жестикулирующий косматый гоблин-онанист. Но теперь завоеватель — это цифровой призрак, обмотанный магнитной лентой и распечатками, и лик его инопланетный.

Иногда мне кажется, что я под чьим-то контролем. Некий космический захватчик пытается захватить мой космос, мой внутренний космос; шутничок, блин, долбаный. Но он не оттуда, не извне; он наш, в доску наш.

Встали мы поздно, сгрызли по морковке в каком-то дорогущем крольчатнике и на такси поехали в центр. Я чуть не забыл, что такое дождь, — ну да сегодняшний напомнил. Дождь выглядел так, словно никуда и не уходил, словно вернулся в свою исконную вотчину, чувствовал себя в родной стихии. Я понял, что залитая солнцем красота нью-йоркских авеню — это на самом деле воздух, пустота, в строгой симметричной рамке, но всего лишь воздух. И вот перспективу затянул туман, с дымом и клацаньем сошлись кривые челюсти. Уик-энд перед Днем труда, улицы обезлюдели, немногие машины покачиваются у обочины, как бревна в речном пороге. Мы выбрались из такси и под розовым зонтиком встали в очередь. В этот дождливый день наша цель звалась Эдуард Мане.

Первое впечатление — я как будто снова оказался в Париже. Помните ту вещь, с подавальщицей в стрип-клубе или кабаре, ее кроткий обиженный вид, закупоренные бутыльки шампанского, апельсины в вазе толстого стекла, а за девицей, в перспективе, ряд цилиндров, сплошные Безумные Болванщики... Мой парижский дебют состоялся в прошлом году, я снимал рекламу новых мороженых котлет из конины. Мы задействовали этюды с лошадьми из той галереи, у реки. Идея была следующая: парень встречает девушку перед ипподромом Дега, затем приглашает ее в шикарный пивняк на ультрамодные кабысдошьи фрикадельки или на клячбургер, короче, какая-то такая хрень... В Париже я перевозбудился. Я долго бродил пьяный по бульварам Левого берега, расталкивал алчущие покупок толпы и огибал прилавки, замирал как вкопанный каждые шагов пятьдесят, видя за стеклом очередного кафе какую-нибудь блондинку с диким загаром или бродяжку с дерзким зачесом, одну-одинешеньку со своим пивом или кофе и, такое впечатление, терпеливо ждущую, чтобы ввалился подобный мне и завел на международном языке. «Бонжур, мон пти. Хочешь, куплю тебе что-нибудь выпить? Пуркуа бы не зайти ко мне в гостиницу? Ну не ломайся, шери, ты же знаешь, тебе понравится». Меня вышвырнули заведений из шести-семи, если не десяти-одиннадцати, прежде чем я осознал. У девиц, оказывается, весь Париж по струнке ходит. Они так всех построили, что могут сидеть где угодно, и ни один ханыга, ни один бродяга не посмеет клеиться. Поздно рыпаться, подумал я. Что сделано, то сделано. Но кто позволил им такое провернуть?!