Жёлтые короли - Лобас Владимир. Страница 62

Четвертый год я говорил и говорил — в микрофон. Но если бы вы только знали, как это трудно: месяц за месяцем говорить — в пустоту, в вату, никогда не получать ни единого отклика от тех, для кого ты работаешь… Впрочем один отклик на мою программу все-таки был: они стали доискиваться, кто скрывается под псевдонимом «Лобас». До меня доходили известия, что они опрашивают моих прежних соседей по дому; я боялся за отца. Но вдруг они дали маху…

Офицер госбезопасности, проводивший расследование, ошибся. Вероятно, его сбил с толку недобросовестный осведомитель.

Просматривая какой-то номер «Вечерней Москвы», я натолкнулся на статью об «идеологических диверсантах», о «РАДИО СВОБОДА», в которой было сказано, что под псевдонимом «Лобас» на Советский Союз клевещет предатель и отщепенец — Александр Кац…

Алик Кац, лицо вполне реальное: актер, поэт, художник и драматург, не состоявшийся ни в одном из этих качеств по обе стороны океана. Эмигрировав в США, он прислал мне из Лос-Анджелеса возмущенное письмо: с какой стати КГБ путает меня с ним? Что я мог ему ответить? Что эта путаница обидна и для меня?..

К сожалению, с редактором, моим непосредственным начальником, у меня не сложились такие же отношения, как с Никитой. Хотя это тоже вполне интеллигентный человек, и его воспитанность не позволяет ему, например, скривиться, когда я вхожу в сумрачный кабинетик, глядящий окном во двор-колодец… Редактор галантно встает мне навстречу, но всякий раз при моем появлении на его лицо ложится печать такой гнетущей тоски, что он считает необходимым высказать вслух хоть какое-то приличное объяснение этому:

— Ужасно! — восклицает редактор. — Совершенно ужасно, знаете ли, это смешение дневного и электрического света. И для зрения крайне вредно…

Сказав это, он выключает настольную лампу.

Проходит минута, мы оба молчим. Я пришел сюда не по своей воле, но и мой начальник вызвал меня вовсе не потому, что ему захотелось со мной повидаться…

С чуть заметным недоумением поглядывает редактор на мой потрепанный, советский еще костюмчик. Он легко и охотно мог бы избавить меня от продолжения «эпопеи такси», положил бы мне тысчонок в двадцать оклад, дал бы медицинскую страховку, переселил бы мою семью из бруклинского «рая бедняков» — в особнячок где-нибудь в зеленом пригороде Нью-Йорка или Мюнхена; но его ли вина, что передачи мои тенденциозны, а ведь у нас — детант…

Говорить нам вроде бы не о чем; но редактору было велено еще раз со мной побеседовать. Неприятное поручение это вынуждает его начать; как всегда, чуть загадочно:

— На днях один влиятельный американец взял на отзыв вашу последнюю программу…

И поскольку мы оба догадываемся, что ничего хорошего «один влиятельный американец» сказать о моей программе не может, редактор заранее журит меня смесью сочувствия и досады: «Ну, зачем вы все время пишете одно и то же: хлеб, хлеб, хлеб… Все у вас мрачно, все в черных красках; и, в конце концов, — ну кому это интересно?!..»

Швырнув ключи в багажник гаражного кэба, я утратил свою только-только обретенную независимость, и теперь, выслушав советы редактора, уж постарался бы, наверное, перестроить свое обозрение о советском сельском хозяйстве с тем, чтобы потрафить начальству. Но как это сделать, мне так и не удается узнать: в тесную каморку врывается смерч, тайфун…