Ассирийские танки у врат Мемфиса - Ахманов Михаил Сергеевич. Страница 12

– К западу от Мемфиса – пирамиды и великий сфинкс, – заметил Хоремджет. – Там стражники, семер. Не напороться бы на них.

– Вышлем разведчиков, проверим. Можно пирамиды обойти, но самая короткая дорога – мимо них. Точнее, мимо сфинкса.

Из строя выступил Пенсеба.

– Дозволь спросить, чезу… Дорога куда?

– К оазису Нефер, что будет первым на нашем пути. А дальше, за ним… – Я сощурился, припоминая, и вдруг сообразил, что дальше – Мешвеш, тот самый оазис, где я бывал у Бенре-мут. У неистовой Бенре-мут, жаркой, как огонь, и жадной до ласки! Это открытие меня поразило; на миг я застыл, всматриваясь в темнеющее небо, отыскивая среди звезд ее черты, но тут же сбросил наваждение. – Дальше – Мешвеш, Темеху, Хенкет. Лежат в трех-четырех сехенах друг от друга, а за ними – Цезария и дорога в Рим.

– Ррим, Ррим! – заорал попугай на плече Хайла. – Пиастрры! Пррорва! Пиастрры!

Ошибся, пернатый – в Риме ждали нас не пиастры, а денарии. Весила римская монета впятеро меньше, чем наша, однако была потяжелее, чем ассирийский куруш. [26] Но дело не в весе, а в количестве, и тут попугай не соврал – денариев в Риме целая прорва.

Я махнул рукой, и маленькая колонна двинулась в ночную пустыню. Люди шли, увязая в песке, шли молча, упрямо, согнувшись под тяжестью оружия, вытирая смешанный с пылью пот. Я вел их на запад, читая дорожные знаки в темных небесах – там, где сияли Сепдет и Нерушимая звезда, Сах, Бычья Нога и Бегемотиха. [27] Подул ветер, взметнул песок, и Хоремджет с Давидом, шагавшие поблизости, тревожно встрепенулись. Сердце мое замерло, и показалось мне, что лики богов вот-вот отвернутся от нас. Не станет ли это дуновение предвестником бури?.. Бури я страшился более всего – при наших запасах воды всякая задержка была губительна.

Но Иапет, который шел за мной, пробормотал:

– Не рагис, не шаркийя, и запаха гибли тоже не чую… [28] Ослы и верблюды спокойны… Не тревожься, семер, в этот раз мы не достанемся Анубису.

Ветер стих. Пустыня напомнила о своем могуществе и снова замерла. Мы шли на запад. Шли, как ходят в пустыне, – по острию клинка, между жизнью и смертью.

Глава 4

Река

На последней дневке, в полутора сехенах от Реки, приснилась мне Аснат. Она была первой моей женщиной в те давние, давние годы, когда я сбежал от родителя и записался добровольцем в чезет Пантер, стоявший лагерем в Северном Оне. Такому решению – я имею в виду побег – нашлись веские причины. Почтенный мой родитель был ткачом, как дед и прадед, и та же судьба ожидала меня: день – у станка, ночь – в убогой хижине, а по утрам и вечерам – лепешка с луком. Но я оказался слишком задиристым и непоседливым для такого занятия; похоже, кровь моей матушки – а в дальних предках у нее числились гиксосы – превозмогла наследие потомственных ткачей. Так что в семнадцать лет я сбежал и присягнул на верность фараону, тогда еще Джосеру Двадцатому, а затем прошел обучение, принял на спину, плечи и пятки сколько положено палок, потаскался с тяжким грузом по пустыне, научился разбирать и собирать «сенеб» вслепую и удостоился отличия, значка с черной пантерой. И хоть пороха я еще не нюхал, но стал почти солдатом – почти, ибо оставался девственником. А в солдатском ремесле искусство завалить бабу столь же необходимо, как и ловкость в обращении с оружием или, к примеру, розыск провианта среди синайских гор. Решив, что недостаток этот нужно исправить, соратники постарше привели меня в бордель, сбросились по четверти пиастра и уложили между ног Аснат. После этого визита я уже сам к ней ходил, пока нас не послали на сирийскую границу. Аснат была женщиной опытной, любвеобильной, сочной телом и лет на пятнадцать старше меня – словом, то, что нужно для юнца, стосковавшегося по нежности и ласке. Я ее лет шесть не забывал, пока, дослужившись до теп-меджета, не смог завести подружку помоложе и порезвей – Нефертари из Пер-Рамсеса.

Но сейчас явилась мне Аснат. Стояла она предо мной в белом льняном одеянии, окруженная неярким ореолом, стояла так и глядела с укоризной, будто я провинился перед ней, а в чем – не знаю. Спросил я ее об этом, а она вздыхает и говорит: «Уходишь ты от меня, Хенеб-ка, уходишь… Но почему? Разве я тебя не любила? Разве не ласкала, не дарила щедро наслаждение? Разве не стал ты мужчиной в моих объятиях?» Подумалось мне, что она ревнует, и молвил я в ответ: «Если ты про Бенре-мут, Сенисенеб и Нефертари, то вспоминать о них ни к чему. Жизнь есть жизнь! Ты ведь не вчера родилась, Аснат, и знаешь: чем мужчина старше, тем женщины его моложе». А она все вздыхает и вздыхает… «Разве я против, глупый чезу? – говорит. – Они мои сестры, и ты люби их, Хенеб-ка, их люби и других, ибо мы – женщины Черной Земли, и все мы – лоно для твоего семени. Только не покидай меня и их, не уходи! Что мы без тебя?.. И что ты без нас?.. Сожрут чужие боги твою душу, растратят твою силу чужие женщины, и будешь ты как пальма с облетевшею листвой… Не уходи!»

Тут я проснулся и долго лежал, всматриваясь в меркнущее небо и перебирая в памяти свой сон. Есть у жрецов папирус с толкованием сонных видений, и довелось мне как-то в него заглянуть, и потому я знал, что бывают сны пустые либо исполненные смысла, сулящие беду или удачу, потери или прибыли. Правда, потрудились над тем папирусом в Доме Маат, где поправили, где подчистили, и выходило, что самый удачный сон – увидеть фараона на белом слоне, во всем его блеске и славе. А если увидишь блудницу, какой была Аснат, то это предупреждение: держаться подальше от продажных баб, иначе подхватишь дурную болезнь.

Но блудница ли ко мне явилась? Вроде не любила Аснат белых одеяний, предпочитая им розовую финикийскую кисею, и сияния вокруг ее лица и тела мне не помнилось. Да и умных слов она не говорила, не поминала душу и силу мою, а вот пиастры считала исправно: два за вечер, четыре за ночь. И припомнив это, догадался я, что не Аснат пришла ко мне, а мать Исида, и не просто пришла, а с мольбой. Не покидай, не уходи! А как не уйти?.. Были у меня сейчас приговор на двадцать лет и сотня с лишним сотоварищей, веривших мне как самому Амону… Как не уйти! Да что там говорить – Синухет и тот ушел!

Поднявшись, я оглядел бивак. Люди сидели и лежали на песке, сбившись в четыре кучки, и при каждой – офицер, Рени или Левкипп, Мерира или Пианхи. Хоремджет, мой помощник, обходил их, проверял оружие и груз; ослов и верблюдов уже развьючили, и остатки провианта были в походных мешках. Хайло пристраивал на спину пулемет; попугай, покружившись над ним, уселся на патронный диск и пробурчал проклятие ассирам. Тутанхамон, наш лекарь, укладывал в ранец бальзамы и мази, ваятель Кенамун молился, стоя на коленях и простирая руки к небесам, Пенсеба жевал лепешку, Иапет и Шилкани, тоже ливиец, снимали с ослов и верблюдов упряжь, а Нахт им помогал. Я заметил, как Шилкани что-то шепчет животным, которых мы здесь оставляли, – должно быть, совет опасаться шакалов и змей. Ливийцы, дети пустыни, живут среди коз и ослов, овец и верблюдов, и те понимают их речь – во всяком случае, так чудится со стороны.

– Семер, – раздался голос за моей спиной, – семер, вот вода, хлеб и финики.

Я обернулся. Давид протягивал мне флягу, а повар Амени – лепешку с горстью фиников. Ладони у повара были широкими, как лопаты; такими руками тесто месить удобно, а не стрелять и не резать глотки.

Я съел лепешку и выпил воды. Стемнело. Мрак опустился на пустыню точно железный занавес, о котором толковал Левкипп. Но если продолжить его мысль, мы находились сейчас не за одной, а за двумя завесами: первая отделяла Черную Землю от прочего мира, вторая – нас от остальной страны. Кто мы такие?.. Беглецы, изгои, и нет нам пристанища на берегах Реки, нет пощады и покоя.

– В путь! – распорядился я, и люди поднялись. Путеводные звезды сияли в небесах, бледный свет глаза Тота скользил по барханам, и долгий тоскливый крик осла провожал нашу колонну. Мы двигались в строгом порядке: я с вестовыми – впереди, за нами группы Мериры, Пианхи, Левкиппа и Рени. Шли бодро; всем хотелось вдохнуть запах Реки и насладиться прохладой под сенью пальм и олив. Хотя, если ассиры разбомбили ту рыбачью деревушку, вместо деревьев нас ждут обгорелые стволы. Зато Хапи на месте. Хапи слишком могуч; сотня бомб или тысяча для него что укус комара. Течет он себе и течет, и будет течь до скончания веков, и ни фараон, ни пришлый враг его течения не остановит. Был, правда, случай при Джосере Шестнадцатом, когда пытались повернуть течение Реки, чтобы оросить пустыню, да боги того не допустили. Этот Джосер вообще был недоумком, склонным к прожектерству: то джунгли собирался вырубить, то засадить пустыню заокеанским злаком под названием маис, то развести на мясо страусов. Все затеи краснозадых павианов! Джосер Шестнадцатый давно в усыпальнице, джунгли стоят как стояли, маис высох на корню, а страусы бегают на свободе.