Другая половина мира - Ахманов Михаил Сергеевич. Страница 7

К тому же подчиненное Фарассе братство следило не только за соблюдением законов в Уделе Одисса, но и за тем, что творится в прочих Великих Очагах и варварских странах. И хотя глава братства Барабанщиков не снискал любви у подчиненных, зато в руках его была реальная мощь – ведь следить можно по-разному, и явно, и тайно. Фарасса предпочитал второй способ, и в его распоряжении имелось целое воинство лазутчиков, обосновавшихся в Верхней и Нижней Эйпонне, от Тайонела, Страны Лесов и Вод, до Арсоланы, великой Державы Солнца. И кто мог упрекнуть его в том, что часть своих людей он держал в Одиссаре? За всеми этими шилукчу, кентиога, сесинаба и прочими тоже полагалось приглядывать… В последние десятилетия простые охотники, а также земледельцы и рыбаки, кормившиеся от щедрот моря, вовсю пользовались древним Установлением Варутты и, словно вода из плетеной корзины, утекали из Кланов в восемь низших Очагов, перебирались из селений в города, где жизнь была полегче – хотя бы потому, что там они были подальше от недремлющего ока племенных владык. Разумеется, сахемы из первых и вторых вождей, да и более мелкие властители, тревожились; время их истекало, они теряли людей, силу и власть, и даже самая высокая сетанна не могла приостановить упадок племенной знати.

Скоро, подумал Фарасса, впиваясь зубами в мясистый кусок, не будет Пяти Племен – ни хашинда, ни ротодайна, ни кентиога, ни сесинаба или шилукчу; от благоуханной Серанны до берегов Отца Вод будет обитать единое племя, одиссарцы, дети Одисса. Единый народ под властной рукой нового сагамора, настоящего хозяина, который придет на смену Джеданне! Утроба каймана, сколь немногое нужно, чтобы этим хозяином стал он… всего лишь две жизни, попавшие в губительную тень Коатля…

Но – долой такие мысли! Кажется, он размышлял о сетанне юного наследника, об этом святилище из хрупкого стекла, о зыбком покрывале, об ореоле достоинства и власти… Что надо сделать, чтобы разбить стекло, разрезать ткань, развеять дымку? Нанести удар боевой секирой или метнуть легкий топорик? Призвать на помощь буйные ветры севера и западные бури? Развести огонь до небес? Нет… Имеется сто способов, как приготовить земляные плоды, и каждый выбирает наилучший. Конечно, стеклянный сосуд треснет под ударом чужой руки, но лучше, если споткнется его хозяин… споткнется и рухнет на землю, разбив свою ношу вдребезги! Также и покрывало… упав, легко измарать его в грязи… А потому не надо ни топора, ни бурь, ни костров, требуется лишь подтолкнуть юнца – в нужное время и в нужном месте… Возможно, убить… Но не тело – сердце его! Скажем, нанести удар, уничтожив близкого человека…

Ухмыльнувшись, Фарасса отодвинул пустое блюдо и принялся с наслаждением поглощать засахаренные фрукты; он любил сладкое не меньше, чем вино. Его зеленые глаза под нависшим выпуклым лбом потемнели, густые брови зашевелились, словно две мохнатые гусеницы. Слуга наполнил четвертую чашу.

«Вино… Что с того, что мне по нраву крепкое вино?» – подумал Фарасса, любуясь золотистыми отблесками, мерцавшими на поверхности напитка. Он пьет, но знает меру и помнит: пьющему снятся сладкие сны, да пробуждение горько! Во всяком случае, приверженность к перебродившему соку лозы или к хмельному напитку, что варили из меда и мелко наструганной коры, пока не вредила его сетанне; не более, чем явные и тайные дела, которые он вершил в своем Очаге… Случалось, его порицали за жестокость, но кто скажет, где находится грань между жестокостью и твердостью? Между днем и ночью? Между небесами и морем? Хо! Хайя! Ни один мудрец из Познавших Тайну еще не сумел ответить на такой вопрос!

Он выпил четвертую чашу и поднялся с циновки. Старый шилукчу торопливо прибирал пустые блюда, нож и маленький обеденный дротик с зазубринами на конце. В комнату неслышными тенями скользнули еще двое служителей: первый набросил на плечи Фарассы широкий красный шилак с вплетенными понизу перьями керравао, второй принялся обувать господина. Сандалии с высокими голенищами были багрового цвета, тоже украшенные перьями, но не керравао, а редкостного попугая из Р’Рарды.

Война и женщина, подумал Фарасса; вот что нам нужно. Небольшая проигранная война и властолюбивая супруга с твердым характером, способная раздавить в юнце мужчину… Правда, как доносят, у него есть с кем возлечь на шелка любви, но это и к лучшему; жена из светлорожденных не потерпит соперницы, а та примется ревновать… Воистину, даже одной капризной женщины достаточно, чтобы жизнь начала попахивать обезьяним дерьмом! Фарасса снова ухмыльнулся: пятерых своих наложниц он держал в строгости, супруга же его, взятая из Дома Коатля, отправилась к грозному прародителю лет десять назад. Жениться вторично он не спешил.

Итак, война и женщина! А девку, с которой спит братец, можно переправить в Чак Мооль… пожалуй, даже нужно… Говорят, она знает свое место и не тянется к белым соколиным перьям… такая, возможно, и не станет ревновать…

Глава Очага Барабанщиков выпрямился во весь свой немалый рост, обозревая макушки служителей, торчавшие где-то на уровне ключиц: один суетливо застегивал пояс из паутинного шелка, второй подвешивал меч с нефритовой рукоятью, в ножнах из красной кожи. Оба боялись поднять глаза на господина, ибо рука у Фарассы была тяжелая, а тумаки, отпущенные слугам, никогда еще не умаляли сетанны светлорожденного.

Итак, война и женщина, женщина и война – что может быть лучше старого надежного средства? Невелика выдумка, но для начала хватит… Может быть, что-то еще? Что-то небывалое, способное соблазнить юнца, глупого, как черепашье яйцо? Что-то такое, на чем вроде бы можно прославиться, а на самом деле – сломать шею?

Он бросил взгляд на скомканный свиток с письменами, что валялся в углу, и по губам его скользнула хитрая усмешка. Хайя! Все в руках богов! И хорошо, что он понял знак, посланный ими! Этот Унгир-Брен, старый аххаль, зачарованный мыслями о несбыточном… Пожалуй, и он пригодится… Фарасса снова покосился на свиток и подумал: недаром сказано в Книге Повседневного: молодой глупец просто глуп, старый же глуп вдвойне!

Он оттолкнул слуг и, сыто рыгнув, вышел из своих покоев.

Вокруг бушует пламя, ярится, встает багровой стеной, вздымая к небесам ярко-рыжие космы; ветер треплет их, словно алые перья в головном уборе. Ни звука, ни шороха, ни гула огня: только пламенное кольцо, окружившее со всех сторон, безмолвная неодолимая преграда, за которой маячит смутное видение – большой двор или площадь, заполненная толпами людей в непривычных одеждах. Пламя не жжет, но страшит, вселяя предчувствие неминуемой гибели, и это ощущение становится все более отчетливым, более острым. Огонь, облизывая аккуратно сложенные поленья, подбирается ближе.., еще ближе… совсем близко…

Дженнак застонал, пытаясь разорвать пелену сонного забытья, но тщетно. Рыжие языки неторопливо ползли к нему, охватывали снизу, с боков, впивались в тело; черный дым кружился над головой. Он не чувствовал боли, но видел, как обугливаются его ступни, как живая плоть чернеет, отваливается и опадает жуткой коростой в огненную пропасть, что тянется до самого земного чрева. Это было страшно – страшнее боли от ран, ужасней мук, которые ждут недостойных по дороге к Великой Пустоте, безысходней смерти. И эти люди… люди, что толпятся там, на площади, – что они делают? Смотрят… плачут или ликуют? Почему?

Полупрозрачная огненная завеса внезапно сменилась плотным белым туманом, и Дженнак судорожно вздохнул, с ужасом ожидая новых кошмарных видений. Белесая мгла неторопливо истончалась и редела, не пропадая, однако, до конца, и в разрывах ее мелькало нечто зеленовато-синее и голубое; Дженнак не сразу понял, что синее – это море, а голубое – небеса с ослепительным солнцем и редкими перьями облаков. Похоже, теперь он парил где-то над просторами Ринкаса, за Островами, за Кайбой или даже за Пай-эртом… Солнце било прямо в глаза, и вся картина казалась смазанной, прикрытой блестящим искрящимся пологом, словно в воздухе вдруг повисла паутина живых серебристых молний.