Другая половина мира - Ахманов Михаил Сергеевич. Страница 84

Эта пантомима завершилась универсальным мирным жестом: ладони раскрыты и направлены вперед, согнутые руки подняты перед грудью. Завершив ритуал, Дженнак уселся на пятки и замер в ожидании, чуть приподняв голову. Грхаб за его спиной пробормотал:

– Пустое дело, балам, клянусь своим посохом! Людям понятнее язык силы, чем мирные жесты.

Прошло семь или восемь вздохов, которые Дженнак отсчитывал про себя, но ничего не изменилось; все так же розовели перед ним каменистые склоны холмов, лежало у колен поверженное копье, а чуть позади стояли Грхаб с Итаррой: наставник– опираясь на свой железный посох, таркол – в напряженной позе, приподняв секиру к плечу.

Затем в воздухе что-то свистнуло, взметнулся посох Гхаба, раздался сухой треск, и на землю, к ногам Дженнака, упал перебитый напополам дротик.

– Вот и ответ, – произнес Итарра, повелительно кивая воинам. Они тут же выдвинулись вперед, прикрыв Дженнака щитами.

Он поднялся, сжимая в руке обломок с грубо обработанным каменным наконечником. Древко не было гладким, как у одиссарских копий – просто прямая древесная ветвь, наскоро ошкуренная и обожженная над огнем. Этот дротик выглядел таким же примитивным, как лодки из коры и навес из пальмовых листьев; однако он мог убивать, и Дженнак, коснувшись пальцем каменного острия, словно бы ощутил злую силу пославшей его руки.

Грхаб с отвращением сплюнул:

– Кремень, клыки Хардара! Подлое оружие! Хуже смазанных ядом стрел!

– Почему, наставник?

– Кремень, если войдет в тело и ударит в кость, расщепится, и ни один целитель, даже самый искусный, не вытащит мелких осколков. Рана гниет, чернеет, и остается одно – резать! Резать руку или ногу. А если поразили тебя в ребра, в брюхо или в ключицу, собирай черные перья… Чтоб мне не видеть ока Арсолана! Подлое оружие!

Дженнак и Итарра слушали сеннамита в почтительном молчании.

Затем таркол, покачав головой, произнес:

– Оружие подлое, да ответ ясный. Стоило ли ждать другого? Сегодня день битв, а не сбора плодов.

Дженнак угрюмо кивнул. День Ягуара, двенадцатый день месяца Войны… А потом – Дни Каймана, Медведя, Волка и Змеи… Плохое время для мирных дел! Зато подходящее для сражения.

Поход по ту сторону скалистой гряды начался следующим утром, когда возвратились драммар Ар’Чоги, а вслед за ним – «Одиссар» и «Кейтаб», потерявший оба балансира. У речки, рядом с пресными водами, уже выросло целое маленькое селение из двух десятков шалашей, сплетенных из прутьев и крытых пальмовыми листьями; кейтабские мореходы, собрав несколько плотов, сновали между кораблями и берегом, перевозя оружие и припасы. Иные рыбачили или раскладывали костры, от которых тянуло ароматным запахом рыбной похлебки; иные чинили снасти и канаты, несли стражу на драммарах, осматривали окрестности с мачт; иные разбирались с товаром, выкладывая бронзовые сосуды, ножи, топорики, свертки ярких хлопчатых тканей, табачные листья, резные фигурки и жезлы, браслеты и ожерелья из цветного стекла, пленявшие всех эйпоннских дикарей от Ледяных Земель севера до жарких и влажных долин Р’Рарды. Иные, самые искусные в работе с древесиной, мастерили новые балансиры для «Кейтаба». Разумеется, здесь их нельзя было изготовить из легкой бальсы, как следует пропитать жиром и обшить бронзой, но похожие на магнолии деревья с ярко-зелеными кронами, торчавшие тут и там среди пальм, вполне подошли: стволы этих великанов были прямыми, достаточно толстыми и прочными.

Одиссарские воины рубили их, готовили заостренные бревна и вкапывали одно за другим в песчаную почву, так что к вечеру лагерь был окружен деревянным частоколом с прорезанными в нем бойницами. Эта преграда, разумеется, выглядела не столь надежной, как крутые склоны насыпи, засаженные ядовитым тоаче, но под ее защитой можно было метать стрелы и отбиться от тысячного воинства. Впрочем, ночь прошла спокойно, а утром Чолла вновь ринулась в атаку на О’Каймора и Дженнака, требуя, чтобы ей позволили наконец восславить богов не с корабельной палубы, а с прибрежных утесов. Мужчины уступили; и вскоре над бухтой взвился звонкий девичий голос, а вслед за ним – бас Цина Очу, ее арсоланского жреца. Под их Песнопение, в котором слились звуки флейты и горна, коему вторили шелест листвы и рокот морских волн, Дженнак повел свое воинство к скалам.

Отряд был велик: на сей раз с ним отправились сто сорок одиссарцев под командой Саона и двух тарколов, а также сотня диковатых кейтабских головорезов, которыми предводительствовал Хомда. Одиссарцы, несмотря на жару, шли в полном вооружении, в доспехах из черепашьих панцирей, в оперенных шлемах и боевых сапогах, с большими овальными щитами, окованными бронзой. Памятуя о кремневых дротиках, Дженнак загнал кейтабскую вольницу внутрь строя своих бойцов и наказал Итарре присматривать за союзниками – чтобы вперед не совались и зря клинками не размахивали. Самострелов у них, к счастью, не было, и нужды в этих неуклюжих орудиях не имелось – половина одиссарцев несла с собой арбалеты.

Солнце еще висело в полутора локтях над розоватыми скалами, когда отряд, миновав склон с лодочным навесом, углубился в лежавшую за ним расселину. Тропа, которую топтали воины, была довольно широка и очищена от камней; пожалуй, две колесницы разъехались бы здесь без помех, а люди могли идти по восемь в ряд. Это позволяло огородить арбалетчиков и бездоспешных кейтабцев надежными стенами щитов и двигаться с обычной для одиссарской пехоты скоростью – двадцать пять полетов стрелы за один всплеск.

Дженнак щита не взял, так как, все еще надеясь установить мир, нес древко, украшенное яркими перьями кецаля, символом мудрости и добрых намерений. Грхаб тоже щитом пренебрег, ибо сражаться с ним не любил, зато орудий уничтожения при нем хватало – посох, секира, кистень и перевязь с метательными ножами. Кроме боевых браслетов, обнимавших запястья, он натянул на пальцы широкие кольца с шипами, сеннамитское оружие, используемое в рукопашной схватке. Шипы топорщились и на стальном наплечнике, на локтях и прикрывавших колени щитках; если Дженнак еще мог сойти за несущего мир кецаля, то учитель его казался гигантским крабом-завоевателем, явившимся из соленых вод, чтобы покорить Риканну от моря и до моря.

Но вряд ли были у него подобные намерения; просто Грхаб полагал, что сталь надежней мягких перьев. Жизнью правит клинок, как говорили сеннамиты; кто первым воткнул его, тот и прав.

Мудрость эта подтвердилась и на сей раз.

Когда отряд достиг середины ущелья и гранитные стены с обеих сторон поднялись на восемьдесят локтей, наверху вдруг загрохотало. То не был привычный рокот барабанов или рев раковин; звуки казались приглушенными, будто, высекая огонь, колотили камнем о камень. Но огонь не появился. Вместо жарких рыжих его языков над валунами, на обрывистых склонах ущелья, возникла темная туча, словно дым без пламени либо войско огромных черных муравьев, источивших окрестные скалы. Звук ударов о камень исчез, сменившись протяжным боевым воплем, и не успел Дженнак приподнять свой украшенный перьями шест, как на его людей посыпались дротики.

Одиссарцы реагировали мгновенно. Первый ряд пал на колени, выставив копья и уперев в землю щиты, второй поднял их выше, прикрывая стрелков и полунагих кейтабских корабельщиков. Каменные наконечники застучали о металл, и на мгновение этот грохот, эхом раскатившийся по ущелью, перекрыл рев нападавших. Затем воины мощно выдохнули: «Айят!» – и сразу же послышалось жужжанье одиссарских стрел. Падали они частым градом, и привычное ухо Дженнака ловило слитный шорох шерстяных рукавиц, скользивших по твердым стержням, щелчки стальных шипов, ложившихся в паз, пение тетивы и гул, с которым стрелы таранили воздух. Ударов о камень он почти не слышал, и, значит, шипы попадали в мягкое, пронзая человеческие тела. Не прошло и нескольких вздохов, как боевой клич атакующих сменился стонами и воплями испуга. Ливень дротиков, однако, не ослабевал.