Страж фараона - Ахманов Михаил Сергеевич. Страница 52

Царица повернулась к молельне, где за голубой завесой сияла улыбка Хатор. Потом губы ее дрогнули:

– Ты… ты великий мастер, ваятель Сенмен… мастер, каких не знали даже во времена Снофру и Хуфу… Правда ли, что ты прозреваешь будущее? Не ведаю, хотя надеюсь, что все твои пророчества исполнятся… Но настоящее ты видишь! Видишь тайное и скрытое от глаз… – Голос ее окреп, набрал силу, и властные нотки зазвенели в нем: – Хвалю твои глаза и руки! Ты будешь…

– …награжден и возвеличен, – закончил Семен. – На этот раз не откажусь от награды, моя госпожа. Какой она будет?

О, золотая Хатор, владычица небес и сердец человеческих! – звучало у него в ушах. Ты, кто ведет мужчину к женщине и женщину к мужчине! Ты, питающая нас соками любви! Направь и подскажи, богиня!

Будто повинуясь его мыслям, Меруити откинула голубоватую занавесь, приблизилась к статуе Хатор, но не склонилась перед ней в молитве, а что-то повернула у подножия. Семен снова услышал негромкий протяжный скрип, словно два полированных камня скользили один по другому, жалуясь, что их заставляют двигаться, тогда как им, камням, положено лежать или стоять. Затем звуки стихли, и женская рука поманила его в молельню.

– Подойди ко мне, ваятель, и ты увидишь свою награду.

«Я уже вижу ее», – подумал Семен, но, как приказали, пересек комнату в пять шагов, пригнулся, проходя под невысокой аркой, и ступил в молельню. Это помещение было вытянутым как пенал писца; алтарь – напротив входа, слева от него – окно, а вдоль длинных стен стояли покрытые львиными шкурами ложа и серебряные светильники в человеческий рост, изображавшие пальмы. От горевших в них свечей тянуло приятным запахом ладана.

– Смотри!

Взгляд Меруити устремился в торец комнаты, где, за сдвинувшейся стеной, было еще одно помещение, совсем небольшое и уставленное сундуками с откинутыми крышками. В них, переливаясь всеми цветами радуги, громоздились серьги, подвески и ожерелья, перстни, браслеты и диадемы, заколки, броши и нагрудные пластины; алый блеск рубинов соседствовал с изумрудной зеленью, голубизна бирюзы скромно тускнела в синем победном сиянии сапфиров, горел золотистым пламенем цитрин, таинственно мерцали аметисты, пестрели халцедон и яшма, струился серебристый свет опалов… В других сундуках, побольше размером, хранились чаши, кубки и кувшины, подносы и драгоценные сосуды для благовоний из серебра, азема и белого, желтого, зеленого и розового золота [31]; в третьих блестели груды колец и слитков, серебряных и золотых, в четвертых – дорогое оружие, железные клинки, отделанные золотом секиры, шлемы, усыпанные самоцветами, жезлы и посохи со вставками из малахита и лазурита, с навершиями из слоновой кости и благородных металлов… Тайная сокровищница! Казна фараонов, а в ней – неимоверные богатства, чей вес нельзя измерить ни в кедетах, ни в дебенах, а только в тоннах!

От изумления лоб Семена пошел морщинами.

– Выбери, что хочешь, – сказала Меруити, пристально глядя на него. – Выбери и возьми столько, сколько унесешь. Ты могуч, ваятель Сенмен… Может быть, поднимешь ларец с кольцами золота? Донесешь до статуи Хатор, и он – твой!

Помрачнев, Семен передернул плечами.

– Смеешься, госпожа?

– Нет, не смеюсь. Стряхни пыль с ресниц, ваятель, и смотри! Здесь, в тайной кладовой, богатства отца моего, великого Джехутимесу… сокровища, каким нет равных в странах юга и севера, каких не видели ни в Джахи, ни в Хару, ни в Митанни… От их созерцания у всякого затмится разум! Тут драгоценные камни шести цветов, тут золото, азем и серебро, небесное железо и…

– Прах пустыни! – пробормотал Семен и добавил на русском: – Хлам, моя красавица, всего лишь хлам. Этим хламом ты не отделаешься, чтобы мне жить на одну зарплату!

Ее глаза сияли и смеялись.

– Что ты сказал, ваятель?

– Сказал, что мне не нужны побрякушки. Твой великий отец может не тревожиться в полях Иалу – я не коснусь его сокровищ!

Он шагнул к ней. Меруити отступила – то ли случайно, то ли намеренно, к ложу, покрытому львиной шкурой. Хороший признак, подумал Семен, протягивая к ней руки.

– Какой же ты хочешь награды? – прошептала она. Ее зрачки потемнели, губы раскрылись, будто в ожидании поцелуя, соски под тонкой тканью напряглись; она была сейчас как молодая пальма, ждущая прохладных струй воды.

– Меруити… Меруити… – шептал Семен в блаженном забытьи, касаясь ее тела. Он видел, как вдруг расширились ее глаза, чувствовал, как трепещут мышцы под тонким полотном, как тепла и нежна ее кожа, как ее бедро касается его бедра. Она откинулась назад, но не пыталась ни крикнуть, ни вырваться из рук, словно лань, смирившаяся с пленом. Ладони Семена скользнули по гибкому стану женщины, поднялись к лопаткам, коснулись лент, державших платье на плечах. Оно было полупрозрачным и невесомым, подобным тающей в воздухе дымке.

Его губы прижались к губам Меруити. Чуть слышно застонав, она оттолкнула Семена; рот ее округлился в изумлении.

– Что ты делаешь, ваятель?

– Это… это… – Он смолк, вспоминая, что роме не ведают поцелуев любви; в Та-Кем целовали прах у ног господина, касались губами амулетов и изваяний богов, и это считалось знаком почтения. Интимная ласка была иной – жест нежности, древний, как сама природа, и, вероятно, существовавший с той поры, когда человек еще не назывался человеком.

Семен осторожно прикоснулся носом к изящному носику Меруити. Почти что пытка – не целовать ее, а выразить т а к свою любовь – но что поделаешь? Многих вещей, простых и естественных в будущем или в других краях, в этой стране не знали; тут не было купцов и денег, весны и лета, осени и зимы, не было туч и дождей, лимонов и яблок, и не было поцелуев. Но что такое любовь, здесь понимали.

О, золотая Хатор, владычица небес и сердец человеческих!

Пальцы Меруити сомкнулись на шее Семена, нежно поглаживали завитки волос, щека приникла к его щеке, запах ее тела кружил голову. Ее лоно и груди напряглись; ощущая их жар, упругость и упоительную тяжесть, он снова начал искать ее губы.

– Это приятно, – вдруг прошептала она. – Ты научился этому у сириянок? Мне говорили… мне рассказывали, что…

– Меруити, Меруити…

Не слушая, он целовал ее с жадностью путника, нашедшего родник среди песков пустыни. Ее ладонь скользнула по плечу Семена, поглаживая бугры мышц, задерживаясь во впадинках и путешествуя по холмам; пальцы ее казались то лепестками роз, то огненными искрами.

– Как ты силен, ваятель… Мощь твоя подобна Реке, заливающей мир в месяц фаофи… Утоли мою жажду… проложи дорогу меж моих бедер…

Она опустила руки, и платье с тихим шелестом заструилось вниз. Семен приподнял ее, лаская языком набухший розовый сосок; она казалась легкой, как пушинка, и в то же время он ощущал желанную сладкую тяжесть ее тела. Страстное нетерпение внезапно охватило его, будто он, познавший не один десяток женщин в той и в этой жизни, вновь встретился с чудом из чудес – с первым объятием любви, первым стоном, первой тайной, которую дарит юноше женская плоть.

Обняв Меруити, он начал опускать ее на ложе, но вдруг ее пальцы впились в плечи Семена, тело выгнулось, как напряженный лук, и, обжигая дыханием его ухо, она зашептала:

– Не так… не так, мой лев пустыни… ведь я – не сирийская женщина… я не должна ложиться… разве ты не знаешь? – Тихий смех, будто перезвон хрустальных колокольчиков. – Не знаешь, я вижу…

Он сел, позволив Меруити опуститься к нему колени. Та девушка, на острове Неб, мелькнула мысль, и остальные, арфистки и танцовщицы, которых брат приводил в их жилище, были другими. Безразличными? Вялыми? Нет, разумеется, нет; одаривая страстью, они умели наслаждаться сами. Покорными? Да, несомненно; они не выбирали поз и не настаивали на своих желаниях, всегда и во всем покоряясь мужчине. В этом была своя прелесть и свой недостаток, ибо покорность не позволяла разобраться в обычаях любви в Та-Кем – той любви, какую дарят не за серебряные кольца, а по сердечной склонности.