Заклинатель джиннов - Ахманов Михаил Сергеевич. Страница 2

– Ровным счетом никаких, – отрезал я. – Мне нужно работать.

– Грррм… Ты, Серый, учти: народ любит работать, но еще больше народ любит отдыхать. С пивом и девочками. И с плясками под гармонь.

Белладонна, будто подслушав, протестующе мяукнула, я буркнул:

– Обойдешься!» – и повесил трубку. Но телефон тут же зазвонил; Бянусу не терпелось.

– Согласен без пива и девочек, – сообщил он. – Пусть будет Аллигатор с коньячной подливкой, а вместо плясок под гармонь займемся теорией позитивной реморализации.

– Очень даже опохмеляет! – Бянус выдержал паузу и тонко намекнул: – Ну, приглашаешь в гости?

– Черт с вами, приходите, – сдался я, выдернул телефонную вилку из розетки и двинул на кухню. Верно сказано: приятели – это удовольствие, друзья – хлопоты. А если вы дружите с нежных младенческих лет с Бянусом и Аллигатором, то хлопоты вам обеспечены. Похмельные хлопоты, я имею в виду.

Но сейчас мы с Белладонной могли отужинать и отдохнуть в трезвости и нерушимом покое. Белладонна с деликатным урчанием уминала рыбку, я молча ел сосиски и прихлебывал кофе. В выходные и будние дни я пью кофе из отцовой чашки, а из маминой – только по большим праздникам. Чашки видом своим напоминают мне родителей: отцова массивная, капитальная и как бы даже мускулистая; это впечатление создает утолщенный ободок по верхнему краю и резкий изгиб толстой ручки. Мамина чашка из костяного фарфора была как сама мама – тонкой, хрупкой, элегантной. Я пил свой кофе и думал о руках мамы и отца, которые касались этих чашек тысячи раз; когда я размышляю об этом, мне становится спокойно – так спокойно, будто они сидят сейчас в гостиной и обсуждают, не сходить ли нам троим в театр в ближайший выходной.

О одиночество, как твой характер крут!…

Впрочем, кто сказал, что я одинок? Вовсе не одинок. У меня десятки добрых знакомых по ту и по эту сторону океана, у меня есть парочка друзей, есть Белладонна и даже ребенок – правда, чужой. Как-то не получилось, чтоб это дитя стало моим, хотя какое-то время все шло к тому… Но женщины более разборчивы или более капризны, чем дети.

Прикончив сосиски, я пожалел себя в последний раз, пощекотал Белладонну под брюшком и отправился в свой кабинет. У одной его стенки располагается мое лежбище под пестрым покрывалом, у другой – компьютерный стол с контактным креслом, а весь остальной периметр, за исключением зеркала, окна и двери, занят книжными полками. Пятьдесят шесть полок и ровно столько же погонных метров книг; книги моего прадеда, деда, отца и мои собственные. Что не поместилось в комнате, держу в коридоре. Мамина медицинская библиотека хранится в спальне, в ореховом книжном шкафу; и в нем же, на верхней полке – коллекция Коранов, которую собирал мой дад [2].

Помнится, Коран на английском я приволок ему из Штатов в девяносто шестом, вернувшись домой на каникулы… Или в девяносто восьмом? Нет, тогда был доставлен роскошный индейский убор из вороньих перьев, что висит теперь над зеркалом, и пара томагавков…

Я уселся в кресло, но шлем надевать не стал. Тришка, мой компьютер, глядел на меня своим огромным плоским стеклянным глазом, серым и безжизненным, как могильная плита на заброшенном погосте. Но он не был мертв; он лишь дремал, прислушиваясь в своем полусне к призрачным голосам, к электронному шепоту и вскрикам, журчанию и посвисту, которыми говорила с ним Сеть. Даже дремлющий, он мог разобраться с этой Ниагарой информации, с буйными потоками, что хлестали в его приемный канал ежеминутно, ежесекундно; мог найти и опознать то, что было предназначено для меня, Сергея Невлюдова, абонента. Все это он запоминал, сортировал и хранил, поджидая, когда придет команда пробуждения.

Коснувшись сенсора, я перевел Тришку в активный режим.

Его серый глаз ожил, стал наливаться многоцветьем радужных красок; негромко щелкнула обойма с дисками, мягко прожурчал модем, в колонках вокодера зародилась нежная мелодия, а тройлер и операционные пульты, встроенные в ручки кресла, откликнулись тонкими пронзительными сигналами готовности. «Three Shark» [3]

Мой Тришка, добрый приятель, тихая радость холостяка! Окно в мир, что ни говори… Крохотное оконце в очень большой мир…

Я проверил почту – писем мне не поступало. Ни из Кембриджа, ни из Саламанки, ни из иных мест. Пришла обычная информация – статьи, реклама и краткий синопсис по страницам новостей, на которые я был подписан. Байки, сплетни, слухи…

Белладонна явилась следом за мной и, увидев, что я активировал Тришку, прыгнула на стол и расположилась на своем обычном месте, у теплого компьютерного бока. Ее белоснежная шерсть лежала волосок к волоску, ушки были насторожены, а дымчатый пепельный хвост изогнут знаком интеграла. Сейчас она казалась мне не просто кошкой, пусть редкой и необычной масти, а компьютерным духом, маленьким джинном, явившимся из таинственного электронного сосуда, дабы исполнить все мои желания. Почему бы и нет? Японцы (а в бытность мою в Штатах и в Англии я познакомился со многими японцами) считают кошек загадочными существами, наделенными магической силой. Их колдовская мощь тем больше, чем редкостней окрас, и если исходить из этого принципа, то Белладонна – настоящий Мерлин в своем кошачьем племени. В самом деле, часто ли встретишь белую кошку с пепельно-серым хвостом и голубыми глазами?… Глаза у нее совсем человечьи, вроде моих, только чуть-чуть посветлее.

Чтобы убедиться в этом, я вызвал на экран собственную фотографию – из последних, летних. Можно было взглянуть в зеркало, но снимок лучше: во-первых, не гримасничает, а во-вторых, выражение лица самое благородное.

Ну и что же мы тут имеем? Лоб – один (высокий, с залысинами), пара бровей и пара глаз (хотелось бы думать, стального оттенка, но они и в самом деле синие, как у Белладонны); еще – две губы, ниже – подбородок, выше – нос (прямой, аккуратный, отметил я с удовольствием), две щеки (впалые) и левое ухо (правое на снимке не получилось). Все вроде бы на месте и, если рассматривать в деталях, очень даже ничего.

А вот в комплекте что-то не вытанцовывается… Суровости, может, не хватает? Решительности? Или обаяния?

Вот у Белладонны бездна обаяния: Олюшка, моя соседка по этажу (та, что чуть не сделалась моим ребенком), рядом с Белладонной просто млеет. Как и все коты из нашего подъезда, коих еще не успели кастрировать… Как и хозяева котов и кошек, хотя к их восторгам примешивается капелька зависти… Как и гордые владельцы всяких блохастых псин… Как и сами псины, взирающие на Белладонну с острым и дружелюбным интересом…

Да, великая вещь – обаяние! А я вот его лишен.

Хотя, если подумать, дело это поправимое – стоит лишь разжиться шрамом на роже и романтическим ореолом авантюриста. Судя по новостям, свалившимся Тришке в память, возможности к тому имелись. Во-первых, объявления: требуются крепкие молодые мужчины, мечтающие о подвигах, работа – опасная, но высокооплачиваемая. Во-вторых, прямо из военкоматских кабинетов я мог броситься в бой с отложившимся приморским регионом и схлопотать пулю от дыркачей; в-третьих, поучаствовать в крымской кампании, пристрелить десяток громадян. Впрочем, ни то ни другое меня не соблазняло. И там и тут свои били своих, и я решил, что лучше уж вернуться в Штаты и взбунтовать индейцев. Если, конечно, удастся склонить их к бунту и выбиться в индейские вожди… Кстати, похож ли я на индейца? Пойдут за мною апачи? Или, скажем, черноногие из резервации Сан-Паулу?

Нет, не похож! Решительно не похож! Типичный петербургский бледнолицый. В скулах, правда, намечается что-то монголоидное, и глаза косоватого разреза, но это не от индейцев, это от татарских предков.

А если скорчить рожу погрознее?

Повернувшись к зеркалу, я ощерился и рыкнул, перепугав Белладонну. Она с неодобрением следила за мной, пока я изучал свои зубы. Хорошие зубы, крепкие, и все на месте. Никогда их не лечил. Даже странно для мужика, которому за тридцать. У Аллигатора, к примеру, половины нет. Или четверти. Проел на тортах и пирожных, чревоугодник! Я его поддразниваю, а он отбрехивается: мол, бандитская пуля вышибла. Знаем мы эти пули! Знаем, в каких кабинетах они жужжат! Воистину, стоматологи хуже бандитов. А если еще о ценах вспомнить… Я встал, подошел к зеркалу, напялил индейский убор и обозрел себя от кончиков черных вороньих перьев до колен. Может, сойду за ирокеза или пауни? Телом я сухощав; кость широкая, в отца, но мяса на костях немного – это уже в мать. Она была миниатюрной, грациозной и двигалась так, будто танцевала вальс или медленное танго. Но я не унаследовал ее изящества. Я напоминаю не газель, а недокормленного бычка: скелет крепкий, а на нем одни жилы. Конституция номада, говаривал мой дад. Такими, по его мнению, были мои пращуры – татары и те, другие, что пасли коз в Синайской пустыне.