Французский сезон Катеньки Арсаньевой - Арсаньев Александр. Страница 8
ГЛАВА ПЯТАЯ
И шутка моя плохо закончилась. Не успела я успокоить своего спутника и кое-как объяснить ему свое поведение, как наше внимание привлекли странные в ночное время звуки. Звон колоколов, крики…
Почувствовав недоброе, я крикнула Степану, чтобы подстегнул лошадей. Повторять приказов ему не требуется. Мы полетели, как ветер и через несколько минут были в нужном месте.
Но еще издали заметили огромное в полнеба зарево от страшного пожара – горел дом Лобанова. И потушить его было невозможно. Люди с топорами и ведрами возникали из темноты и снова в ней исчезали. Какая-то крестьянского вида женщина причитала и рыдала на всю улицу.
Мы вылезли из коляски и стояли посреди улицы, не зная, что предпринять. Вскоре огонь перенесся на деревья над нашими головами, по небу летели уже крупные головешки и, если бы не прошедший за несколько часов до того ливень, то могли бы сгореть все близлежащие дома, а то и весь район. Каменных домов в Саратове было еще немного. А высохшее за лето дерево вспыхивало, как порох, от первой же искры.
Мы отошли на безопасное расстояние, но и там временами приходилось закрывать лицо от жара, когда ветер сносил огонь в нашу сторону.
Прошло еще совсем немного времени и с грохотом рухнула крыша. Искры поднялись высоко в небо, отличаясь от звезд только цветом и невероятной для тех подвижностью.
– Спасибо тебе, Господи, покарал злыдней, – произнес из темноты чей-то сдавленный голос.
Я попыталась отыскать глазами его хозяина или хозяйку, потому что даже не поняла, мужчине он принадлежал или женщине. Одно могу сказать наверняка: говоривший ненавидел хозяина дома лютой ненавистью, и не мог скрыть радости по поводу случившегося.
Петр Анатольевич дернул меня за руку и указал рукой на группу из нескольких человек, стоявшую особняком.
– Что? – спросила я его, не поняв, на что именно он пытается обратить мое внимание.
– Карлики, – выдохнул он мне прямо в ухо. И в тот же момент я увидела их.
Нет, карликами, или лилипутами, как говорят в цирке, они не были. Просто встречаются иногда очень маленькие, до уродства коротенькие люди. Я не знаю, как называется это заболевание, но верхняя часть их туловища не отличается своими размерами от туловища обычного человека. А вот ноги… Ноги у них обычно коротенькие и кривые. В результате чего они и выглядят так странно. При том, что лицо может быть совершенно нормальным, без всяких признаков патологии.
Двое в той группе, на которую указал мне Петр, обладали всеми признаками подобного уродства. Они стояли без движения и смотрели в одну точку. Без каких-либо эмоций. И лишь однажды мне показалось, что на одном из этих лиц возникла улыбка… Когда коротышка оглянулся на стоявшую рядом с ним крупную седую женщину с каменным лицом.
А потом они куда-то исчезли. И карлики и все остальные. Вся эта группа.
Я на секунду отвлеклась, а когда вновь посмотрела в ту сторону, то уже никого не увидела. Впрочем, к тому времени пожар уже потерял свою силу, огонь уже почти не освещал окрестностей, а до рассвета было еще далеко. Поэтому скоро все вокруг погрузилось в темноту, и разглядеть что-то было уже трудно. И лишь потрескивающие на пепелище угли да тяжелый угарный запах свидетельствовали о недавно бушевавшем здесь страшном празднике огня.
До кареты мы с Петром Анатольевичем добирались на ощупь, спотыкаясь на колдобинах и поддерживая друг друга. За все это время мы не обменялись и парой слов. Говорить было не о чем, вернее, не хотелось…
По пути к моему дому, Петр Анатольевич попросил Степана остановить лошадей и, не попрощавшись, ушел в темноту.
И я не стала его удерживать.
Но самую страшную вещь я узнала лишь на следующий день. Дрожки, на которых должны были перевезти тело Константина в городской морг, почему-то не приехали. И оно осталось лежать на том самом месте, где и лежало – на обеденном столе.
Эту новость принесла мне моя знакомая, приехавшая в город из деревни, но уже успевшая узнать все городские новости. Слух об этом странном пожаре уже обсуждался по всему городу. В том числе и о том, что убитый за день до этого молодой человек по роковому стечению обстоятельств еще и сгорел во время пожара.
Я слушала ее взволнованный рассказ, и мне не давала покоя одна мысль: «Что имела в виду вчерашняя ворожея, когда заявила Шурочке, что мы хороним живого?» И от этой мысли волосы шевелились у меня на голове.
Постаравшись выпроводить побыстрее свою гостью, я никуда не пошла, хотя у меня было желание обсудить с кем-нибудь вчерашние события. Я подумывала о Шурочке, а немного погодя – написала записку-приглашение Петру Анатольевичу, и уже позвала Афанасия, чтобы отправить его к нему, но в последний момент передумала и бросила бумажку в огонь.
Мне захотелось побыть одной, чтобы без суеты и лишних эмоций попытаться подвести некоторые итоги. Всем тем событиям, свидетельницей которых я стала за вчерашний день. И, как всегда в такие моменты, раскрыла свой дневник и вылила на его страницы все то, что накопилось на душе.
Не буду утомлять вас этой довольно пространной и не слишком вразумительной записью, хотя и собиралась привести ее полностью. Ограничусь лишь несколькими строками – своеобразным выводом, к которому я пришла в результате этих своих размышлений:
«Чем дальше в лес – тем больше дров. Не прошло и суток, как страшная новость пришла в мой дом, а такое чувство, что я прожила с ней неделю. И все мои мысли теперь неразрывно связаны с этими трагическими и полными загадок событиями. И я не успокоюсь, пока не докопаюсь до их истинного смысла…»
И с новой строки:
«Кому же и чем сумел так насолить этот белокурый голубоглазый мальчик, что его убийца не удовлетворился его смертью, а еще и предал его дом и самое тело его сожжению?
Или он сжигал следы преступления, которых не заметили ни Всеволод Иванович, ни я?
Язык не поворачивается произнести, а рука не поднимается записать тот вопрос, который мучает меня со вчерашнего дня. Но все-таки заставлю себя его произнести и записать, как бы ни чудовищно это не выглядело, будучи зафиксировано на бумаге:
А ЧТО ЕСЛИ КОНСТАНТИН ВСЕ-ТАКИ БЫЛ ЖИВ В НАЧАЛЕ ПОЖАРА?
Если не ошибаюсь, то с улицы доносится голос Петра Анатольевича. Вернусь к этому вопросу после его ухода…»
Но в этот день я так и не нашла времени вновь открыть свой дневник, и следующая в нем запись датируется несколькими днями позже.
Петр Анатольевич молча прошел в гостиную, уселся в одно из кресел и просидел в нем несколько минут, не произнося ни звука. Потом взглянул на меня искоса и все-таки спросил:
– Что вы имели в виду вчера вечером?
Я поняла, о чем он спрашивает, и рассказала ему все. И про наш с Шурочкой визит к ворожее, и про собственные страшные подозрения.
Петр Анатольевич, потрясенный услышанным, вновь обезмолвел. На этот раз почти на час. И мы сидели с ним по разным концам гостиной, каждый думая о своем. А скорее – об одном и том же. И старались не встречаться взглядами.
Перед отходом он спросил:
– И что же теперь?
– Пока не знаю, – ответила я, хотя кое-какие идеи уже бродили у меня в голове.
– Что-то мне не по себе от всех этих разговоров. А если честно – я боюсь.
– Я тоже, но надеюсь – это пройдет.
Он пожал мне руку и ушел. И я ему была благодарна. Мы, наверное, с ним очень похожи. Во всяком случае, иной раз понимаем друг друга почти без слов.
Нужно было срочно сменить обстановку. Иначе я окончательно бы расклеилась. И, перебрав все возможные варианты, я выбрала оптимальный – поехала на ипподром. Надеясь не только отвлечься и привести в порядок свою нервную систему, но и узнать что-то новенькое. Как я уже говорила, ипподром стал для нашего города своеобразным Булонским лесом с некоторыми признаками Гайд-парка, а это именно то, что мне было нужно в это хмурое утро, тем более, что я давно собиралась там побывать, но так и не удосужилась это сделать до этого дня.