Тайны архива графини А. - Арсаньев Александр. Страница 4
Если мне не изменяет память, я в те годы с трудом представляла себя пятидесятилетней, что же говорить о семидесяти с хвостиком. Для меня тогда женщина за тридцать была уже едва ли не пожилой, а в моем теперешнем возрасте…
Впрочем, я отвлеклась.
Утро, на которое был назначен мой отъезд в деревню, выдалось на удивление теплым и солнечным. Впервые за этот год я почувствовала некоторый дискомфорт от своего траурного одеяния. Почти девять месяцев я не позволяла себе никакого другого платья, а в это утро поймала себя на желании вместе с пробуждающейся после зимы природой скинуть с себя этот мрачный наряд и преобразиться душой и телом.
Устыдившись собственных мыслей, я стала проверять, правильно ли прислуга уложила сундуки и коробки, и сделала выговор горничной по той единственной причине, что она стояла с глупым видом посреди улицы с прилипшей к нижней губе шелухой подсолнечника.
– Звиняйте, барыня, – смутилась недавно взятая мной из деревни Алена и утерлась подолом с таким виноватым видом, что мне стало жаль ее. Тем более что все вещи оказались на своем месте, и придраться было совершенно не к чему.
Несмотря на некоторую внешнюю неотесанность, Алена была девкой неглупой, и в руках у нее все горело в хорошем смысле этого слова. И я спокойно оставляла на нее дом, зная, что без меня она будет поддерживать в нем порядок и не позволит себе ничего лишнего. Такова была и ее покойная матушка, с юности состоявшая при кухне в нашем деревенском доме, работящая и приветливая, но на вид – дура дурой, прости Господи.
Путь мне предстоял неблизкий, двести с лишним верст по тогдашним дорогам могли вымотать душу из любого, и век двадцатый, по моим наблюдениям, мало что изменил в этом отношении.
Думаю, что дороги и дураки еще долго будут оставаться проблемой для нашей благословенной державы.
Не могу не отметить удивительной проницательности своей старинной родственницы. В этом отношении, как и во многих других, она оказалась абсолютно права. И это свидетельствует о том, что она была женщиной неординарной, в чем вы еще не раз сможете убедиться в дальнейшем.
Но, несмотря ни на что, настроение у меня было приподнятым, как обычно, когда мне предстояло отправиться в путешествие.
К тому же я могла себе позволить роскошь иметь добротный экипаж английской работы, а мой кучер Степан был удивительно аккуратным. Благодаря этому его качеству большая часть колдобин на дороге не доставляла мне никакого беспокойства.
И это при том, что вида он был совершенно разбойничьего – косая сажень в плечах и густая рыжая бородища. И это тоже было мне на руку, так как лихих людишек в окрестностях Саратова было тогда в избытке. Беглые крепостные, каторжники и прочий сброд с сомнением чесали бороды, едва приметив его на облучке, а когда он щелкал собственноручно сплетенным им длинным кнутом, всякие сомнения по его поводу пропадали у них окончательно, и они торопились укрыться в тени деревьев.
Кроме того, у меня в карете была пара заряженных кавказских пистолетов с вороненым стволом и рукояткой слоновой кости. Мы с покойным мужем частенько посещали тир, и я не уступала ему в точности стрельбы по мишеням. Поэтому, в отличие от большинства женщин того времени, я не брала с собой в дорогу специальных людей для охраны.
Кому-то это покажется смешным, но Александр обучил меня и некоторым приемам английского бокса и французской борьбы, на что моя родня тут же распустила слух, что он собирается сделать из меня вторую «кавалерист-девицу», тем более что мои тетушки неоднократно видели меня в мужском седле.
Я никогда не признавала женского седла и прекрасно чувствовала себя на псовой охоте в жокейском платье с убранными под шапочку волосами.
Вместо стека я использовала казацкую плетку, и одно это уже заставляло их морщить свои старушечьи носики.
Они никак не могли взять в толк, почему такие исконно женские развлечения, как вышивание и домоводство, не могут удовлетворить мою грешную душу, и надеялись, что рождение ребенка образумит меня.
Но Бог не дал нам детей, и Александру так и не удалось испытать счастья отцовства, хотя до самой его смерти мы не теряли надежды, что в конце концов у нас будет хотя бы один ребенок, непременно мальчик, которого мы воспитаем настоящим мужчиной и джентльменом.
Нет, я никогда не была синим чулком, и даже недоброжелатель не мог бы назвать меня мужиковатой. Боже сохрани. Не меньше стрельбы и верховой езды меня привлекали музицирование и рукоделие, я неплохо танцевала и умела обращаться с карандашом.
Кстати, о карандаше. Может быть, я не объективен, но слова «умела обращаться с карандашом» кажутся мне слишком скромным обозначением того дара, которым явно обладала автор и главное действующее лицо нашего повествования. Не знаю, входило ли в ее планы иллюстрировать свои романы, но я по мере возможности, если вы успели заметить, попытался сохранить и эту часть творческого наследия своей родственницы в качестве иллюстративного материала к ее прозе. Тем более что иногда ее зарисовки имеют самое непосредственное отношение к тому или иному расследованию, и – если хотите – составляют часть ее «метода».
Поэтому если кого-то и шокировали мои неженские увлечения, то лишь потому, что в то время «эмансипация» еще не была переведена на русский язык и означала исключительно европейское явление. Во всяком случае в Саратове, провинциальном и маленьком в те далекие годы.
Я надеялась, что к вечеру следующего дня мое путешествие закончится, если не произойдет ничего непредвиденного. Хотя в мои планы входило посетить кое-кого из родственников и знакомых еще по пути в деревню, поэтому конечного пункта я могла достичь и через неделю. Все зависело от гостеприимства моих соседей и волеизъявления той загадочной особы, которую мы традиционно именуем судьбой.
Перекрестившись, я уселась в карету и велела Степану трогать.
Через какие-нибудь полчаса убогие домишки саратовских окраин остались позади, и, оглянувшись, я в последний раз посмотрела на голубые купола церквей.
Сразу же за городом на невысоких холмах начинались ветряные мельницы, принадлежавшие богатым саратовским купцам и украшавшие и без того чудесный пейзаж. Синяя спокойная гладь великой русской реки, живописный издалека Саратов – все настраивало меня на возвышенный лад, а мельницы, как обычно, вызвали в памяти Дон Кихота Ламанчского и его верного оруженосца Санчо Пансу. Мне вспомнились наши с мужем верховые прогулки по этим местам, и слезы невольно навернулась мне на глаза.
Мы проезжали мимо живописного мужского монастыря и мерный звон утреннего колокола на его колокольне вторил моей печали.
Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я достала свою записную книжку и открыла в ней тот листок, где набросала для памяти предполагаемый маршрут своего путешествия.
Первым пунктом в списке была усадьба близкого друга мужа и моего хорошего знакомого Павла Семеновича Синицына, человека незаурядного и даже оригинального, некогда служившего в Петербурге, а теперь вышедшего в отставку и проживающего у себя в поместье в совершенном одиночестве. За всю его богатую событиями жизнь у него так и не хватило решимости обзавестись семьей.
«Милый Павел Семенович, – думала я, представляя его радость по поводу моего приезда. – Более деликатного человека я не могу себе представить».
Мы не виделись с ним со дня похорон. Он ни разу не осмелился навестить меня, боясь нарушить вдовий покой, а может быть, тревожась за мою репутацию.
Он жил в нескольких верстах от Саратова в маленьком домике прошлого века со своим старым дядькой в окружении нескольких сотен книг и десятка трубок. Мне до сих пор не доводилось бывать там самой, но я хорошо представляла себе эту идиллическую картину по рассказам Александра. Он не мог говорить о своем друге без добродушной улыбки, свидетельствующей о настоящей привязанности к этому милому и мудрому человеку.
Имея государственный ум, он не сумел найти ему достойного применения в столице, и теперь предавался, по его словам, «вольному свободомыслию».