Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена. Страница 14

– Ой, мамы-ынька-а!..

Завыла, застонала и толпа: не было на площади человека, который не лишился бы в огне близких!

– Смотрите! – вдруг сообразил кто-то в толпе. – Да ведь не все Глинские во Ржев ушли! Вон он, Глинский-то князь! Вон стоит, ухмыляется!

Юрий Васильевич испуганно схватился за лицо, словно проверяя, не прокралась ли на него предательская улыбка. Мышцы были так сведены судорогой, что он с трудом вытолкнул из себя слова:

– Клевета! Наговор! Не верьте им!

Голос его сорвался на слабое сипение, да и кричи он громом, никто не услышал бы, такой ропот поднялся на площади, такой сделался оглушительный крик. Обтекая всадников и едва не сшибая крепконогих коней, люди рванулись к крыльцу Успенского собора. Иван вскинул руки, пытаясь остановить их, но проще было бы остановить смерч.

Все дальнейшее свершилось мгновенно.

Глинский попятился, прянул в приделы храма, забился под иконы, однако это его не спасло. Князя вытащили из угла и, сгрудившись напротив митрополичьего места, в минуту забили до смерти, выдавив глаза, вырвав волосы с кожею и зачем-то напихав ему в рот. Когда его выволокли через передние церковные двери и бросили на торжище, как последнего преступника, только внимательный глаз мог бы отыскать в этом окровавленном месиве сходство с человеческим телом.

Украдкой, в давке, срезали его кошель, стащили с пальцев перстни, оборвали каменья с запястий и ожерелья, [9] обшарили карманы – забрали все до последнего медного гроша. А кто-то, словно глумясь, сунул в скрюченные, окровавленные пальцы зажженную свечку, которая тотчас же и погасла…

Опьяненная толпа, повинуясь чьей-то злой воле, набросилась на людей Глинского, безошибочно выбирая их из толпы и давя, как клопов. Много погибло и каких-то детей боярских, [10] которых приняли за приближенных покойного князя.

– Анну Глинскую нам выдайте! – ревела толпа. – Мы во Ржев пойдем! Дайте нам Анну-ведьму с Михаилом!

Чудилось, еще минута – и озверелая чернь набросится на царя, но тут не оплошал Данила Адашев: пробился сквозь вал народный, провел за собой отставших ратников и копейщиков. Когда наконец-то оттолкнули очумелых людей от царя, на мостовой остались несколько трупов, и затоптанных, и проколотых копьями.

Иван торопливо повернул коня и погнал его из города. Свита летела за ним, как ворох палых листьев, подхваченных вихрем.

На скаку Алексей Адашев успел одобрительно похлопать брата по плечу, и обоих осенил благосклонным взором своих черных очей Сильвестр, так ловко державшийся в седле, словно был он воином, а не монахом.

Анастасия, конечно, в Москву не ездила – осталась в Воробьеве и о случившемся узнала лишь поздно вечером, когда все вернулись и к ней пробрался ошалелый брат Данила.

Он был вне себя – не то от восторга, не то от ужаса, – что вот так, в одночасье, в какое-то мгновение, свершилась заветная мечта всех Захарьиных. Подножие трона отныне было свободно от Глинских! И конечно, Данила не уставал славить Сильвестра, чье появление преобразило царя и принесло баснословную удачу родичам царицы.

Можно подумать, Сильвестр радел за них!

КАЗАНСКАЯ ИСТОРИЯ

Дочь Анастасии и Ивана, первенец их, родилась в середине ноября – на две недели позже срока, – а к вечеру того же дня и умерла. Анастасия рожала очень тяжело, в муках и криках, потому что дитя шло вперед ножками. Извергнув плод, она и вовсе обеспамятела, поэтому не видела дочку живую, не слышала даже ее голоса. Впрочем, потом, когда царица спросила, маялась ли девочка, плакала ли, повитуха, больная от страха, выстукала зубами: нет, младенец, мол, даже не кричал, а только покряхтел жалобно с закрытыми глазками – да и отдал Богу душу.

Это жалобное детское кряхтенье долго потом наполняло кошмарами ночи Анастасии. А почему ж доченька глазки-то не открыла?! Наверное, крепко не понравился ей белый свет, не зря же выйти никак не хотела!

Младенчик был маленький-маленький, хиленький-хиленький… Сразу видно, что не жилец, а все равно – жалко до надрыва души! Окрестить ее живой не успели, однако царица велела назвать Анной – больно уж печальным и горьким казалось ей это имя.

Государь, передали Анастасии, тоже был в большой и глубокой тоске. Но, поскольку в комнату, где разрешилась от бремени женщина, три дня никому, кроме мамок и нянек, не дозволялось входить, мужа она и не ждала, пока не вымыли родильную и не прочитали во всех углах очистительную молитву. Ей же самой еще шесть недель нельзя было показаться на люди.

Да и что там делать? Свадебные торжества все равно закончились…

3 ноября князь Юрий Васильевич обвенчался с Юлианией Палецкой.

Конечно, жених был еще совсем молод, четырнадцати только лет, невеста лишь на год постарше, и вполне можно было обождать со свадьбой хотя бы до будущей осени. Однако Иван уже не мог противиться настоятельным просьбам брата, который до того боялся, что князь Дмитрий Федорович отдаст дочку за другого, что больше ни о чем не мог говорить, плакал, надоедал всем и даже едва не разбил голову о стену, когда Иван заикнулся об отсрочке свадьбы. Малоумный с рождения, Юрушка от тревоги, что Юлиания ему не достанется, еще более поглупел. В данный ему отцом Углич, другие свои уделы носа не казал, но Иван рассчитывал, что, женившись, брат хоть изредка будет появляться в своих вотчинах. Надеялся он, впрочем, больше на Юлианию, которая, несмотря на юные годы, славилась своей рассудительностью.

– На тебя похожа, цвет в цвет! – говорил Иван Анастасии, которая, по причине тягости, уже с августа месяца не показывалась на люди из своих спешно отстроенных и заново украшенных кремлевских палат. – Хороша девка. А уж разумница! Подсылал я к ней еще в августе, накануне сговора, Игнатия Вешнякова со сладкия словесы, наущал выспросить, каково, мол, тебе с твоей красотой за слюнявого идти? Одними почестями, дескать, сыта не будешь, ты ж молода, надо и тело белое когда-то тешить. До тебя, мол, не счесть охотников – молодцев да красавцев, так не раздумаешь ли? А она знаешь, что ему ответила? Почестями я с рождения и в отеческом доме сыта была и не дитя малое, чтобы прах из горсти в горсть пересыпать!

Иван Васильевич от души хохотал. Анастасия же хмурилась: почему, знать бы, государя-Иванушку так уж волнует белое Улькино тело, кое тешить некому будет? Его ли это заботы?

Втихомолку она дивилась доверчивости мужа. На ее взгляд, Ульке Палецкой не требовалось большого ума, что-бы понять: не станет ближний государев дьяк по своей воле дорогу его брату перебегать! Да и что такое безродный Вешняков? Лучше уж покладистый, до смерти влюбленный в Юлианию Юрка – пусть и малоумный, и слюнявый. И ведь простым глазом видно: если для того, чтобы породниться с царем, потребуется невесту прислать жениху в десяти просмоленных бочонках с печатями, Палецкий не замедлит собственноручно разрезать дочь на мелкие кусочки!

Неведомо почему, Анастасия с неприязнью вспоминала Палецкую, и в самом деле златовласую и синеглазую, но вовсе не такую уж писаную красавицу, как чудилось неразумнику Егорушке и даже Ивану.

Цвет в цвет, главное. Надо же такое сказать!..

Единственное, что утешало ее, в одиночестве скучавшую посреди свадебных торжеств, это мысль о первой ночи Ульки с Юрушкой. Тут-то узнает эта ханжа, что значит – прах из ладони в ладонь пересыпать! Вполне возможно, что высокомерная Юлиания просто не создана для любовных радостей. Не понять ей: слаще этого небось ничего на свете нет! Анастасия торопливо крестилась при греховных своих мыслях, от которых ее бросало то в жар, то в холод, и с нетерпением ожидала, когда опростается и вновь будет готова для супружеских утех.

И вот – опросталась!..

Теперь она суеверно думала, что смерть дочери была карой Господней за насмешки над добродетельной Юлианией. Господь – он иной раз бывает до того мелочен, что даже досада берет. Распутникам разным все с рук сходит, а стоит царице мысленно согрешить – тут же и грянул гром небесный. Ее дочка умерла, на свет белый не полюбовавшись, а вон, по слухам, Магдалена в Коломенском родила сына… Пусть и значится он под какой-то там благопристойной фамилией, но каждому известно, что – сын Адашева. Вот уж где грех так грех! Однако же Адашеву все сходит с рук. И Сильвестр его не попрекает, а царя кусательными словами просто-таки изгрыз: потому, дескать, погибло твое первое дитятко, что зачато оно было в те дни, когда зачатие запрещено и блуд греховен.