Гори, венчальная свеча - Арсеньева Елена. Страница 49

До чего же болят ноги! Весь путь, почти месяц, от того татарского селеньица, где Лизу продали крымчакам, ведущим загон невольников из-под Каменца в Кафу, она проделала пешком!

Заботились лишь о детях, да красивых девушках, да пригожих молодичках: они шли не в цепях, даже не на сворке. За красавицами старательно ухаживали, чтобы дорогою не захворали, не спали с лица; их и кормили лучше, и от непогоды и злого солнца укрывали, как и хорошеньких детей, везли на верблюдах.

Скованы были, связаны, терпели побои лишь строптивцы, самые сильные мужчины, немолодые или некрасивые женщины. Им и кусок поплоше достается, а иной раз вообще ничего не перепадает. Однако их тоже надо довести до Кафы: мало ли кому понадобится гребец на галеру, проворная служанка для дома, баба для развлечения воинов?..

На сворке шла и Лиза. Как-то раз, глянув в сонное придорожное озерко, гладкое, будто зеркальце, и увидав в нем обтянутое сухою кожею, опаленное солнцем, настороженное, злое лицо, она не сразу признала себя – Лизу, столь любимую Леонтием, Эрле, средоточие страсти Хонгора и Эльбека…

И ничуть не удивилась, что ее поставили в один ряд с самыми некрасивыми пленницами, относясь с заметным небрежением. Но столько перенесла она от ногайца, сгубившего Эльбека, так настрадалась с ним, злым, жадным, что даже этот тяжкий путь в числе других измученных людей был почти облегчением для одинокой души. Как же много значило для нее оказаться среди соотечественников, среди своих! Она чувствовала себя почти счастливою уже оттого, что слышит украинскую речь. Такую понятную, такую похожую на русскую. А то, что впереди ждут неизвестная Кафа, и невольничий рынок, и неведомое будущее, – мало страшило Лизу. Пусть будет что угодно, лишь бы не этот однообразный, бесконечный путь по просторной степи, вся красота которой давно сделалась ненавистной Лизе.

И вот – Кафа! Один из лучших в мире портов, одна из лучших гаваней, запруженная торговыми кораблями и галерами. На берегу цепью тянутся полуразрушенные башни, крепостные стены – остатки генуэзского владычества, а меж ними по склону горы, заслоняющей город с севера, словно цветы, брошенные на камни, высятся изящные дворцы; благоухают пышные сады; поют свои гимны роскошные фонтаны; богатые мечети вздымают стрелы минаретов; и на всем этом чарующем великолепии играют искры солнца, света, блики игривых синих волн.

Ничего подобного Лиза и представить себе не могла! Она смотрела на сие татарское гнездо со смесью неприязни и восторга.

На базарной площади яблоку негде было упасть, но больше всего народу толпилось там, где были поставлены славянские невольники.

Бородатые, в роскошных шелках, с многочисленными перстнями на пальцах турки и армяне, худые, злоглазые, одетые куда как проще крымцы, облаченные во все черное болтливые итальянцы сновали по базару, пристально разглядывая пленных, высматривая мужчин покрепче да женщин покрасивее. Те опускали головы, закрывались руками, пытались спрятаться за спинами друг друга от этих оценивающих, хищных взоров. Но то одну, то другую вытаскивали из толпы к желавшему купить ее. И начинался торг.

Пленниц осматривали даже тщательнее, чем лошадей. Обычным делом было не только в рот заглянуть, зубы пересчитать, но и грудь ощупать, опытной рукою помять бедра рыдающей от стыда жертве. Если зубы оказывались испорченными, а на теле обнаруживались бородавка, рубец или иной недостаток, покупку отшвыривали с таким презрением, плевками и проклятиями, что она не знала, радоваться недолгой свободе или плакать от унижения.

Лиза, ошеломленная, оглушенная, во все глаза смотрела на торг, когда вдруг чья-то рука вцепилась ей в плечо.

Лиза резко повернулась и тут же вскочила на ноги с испуганным визгом. Над ней склонялось какое-то ужасное лицо с огромными горящими глазами! Не сразу она поняла, что перед нею стоит гигантского роста женщина, задрапированная черными шелками, с черным покрывалом на голове, закрывающим все лицо, кроме глаз.

Не выпуская плеча Лизы, она выволокла ее из-за спин других пленников, задрала юбку и так бесцеремонно обшарила все сокровеннейшие места молодой женщины, что та закричала возмущенно и, вырвавшись, с размаху влепила пощечину в тонкий черный шелк, занавесивший лицо обидчицы.

Огромные глаза словно бы пожелтели, такой огонь изумления вспыхнул в них, а Лиза была вмиг схвачена двумя смуглыми, обнаженными по пояс гулямами [43] в тюрбанах, руки ее заломили за спину, и один из рабов взмахнул над нею плеткой-семихвосткой.

Однако женщина в черном быстрым жестом остановила его.

– С этой девкою я расквитаюсь сама, – густым голосом пробасила она, не сводя глаз с дрожащей от злости, хотя и несколько перепуганной собственной смелостью Лизы. – Я ее покупаю! Думаю, строптивица придется по вкусу бекштакам [44] нашего султана. Ничто так не разжигает мужчину, как сопротивление женщины. Ну а если она еще и умна, то, глядишь, и на большее сгодится.

После сих загадочных слов женщина в черном небрежно швырнула в протянутую ладонь торговца-татарина маленький шелковый мешочек с монетами и, не обращая внимания на недовольные вопли крымчака, посчитавшего себя обделенным, величаво двинулась в обход базарной площади, а два гуляма, связав Лизе руки, присоединили ее к сворке из доброго десятка самых разных, красивых и некрасивых, женщин и погнали их всех следом за новой хозяйкой.

Сразу за городскими предместьями начался мелкий лес, перемешанный с неровными прогалинами и холмами. С бугров рваными хвостами сползали глубокие овраги.

Трясясь на арбе по каменистой дороге, Лиза во все глаза смотрела вокруг.

Дорога отнюдь не была пустынной. Вдали виднелись татарские селения: домишки с плоскими крышами лепились к склонам холмов. Прекрасные итальянские тополя, стройные, сквозные, возвышались меж плоских, низеньких беленьких домиков; только изящные минареты могли соперничать с ними в стройности.

К своему изумлению, она обнаружила, что кое-что может понять в речи крымчаков, и теперь знала: гора, мимо которой они проезжали, называлась Аргамыш, речка – Чюрюк-су, глинистые округлые холмы – яйлы, этот городок – Старый Крым, охранники – бекштаки, а женщину в черном называли Гюлизар-ханым. Как будто в основе речений калмыков, татар, турок лежал один язык, зная который, хотя бы в общем, можно было приспособиться ко всем остальным. Это открытие вселило в нее странную бодрость: как бы ни сложились события, чужакам ничего не удастся совершить тайком, она ведь все понимает!