Государева невеста - Арсеньева Елена. Страница 39

– Ради бога, прости… – протянул он руки, но Мария отпрянула, вовсе вжавшись в стенку:

– Прочь, прочь подите!

Сзади громко заскрипела дверь, светлая дорожка пролегла по конюшне.

Маша вскрикнула, князь Федор резко обернулся, рявкнул на черную неразличимую фигуру, застывшую в проеме:

– Вон пошел, дурак!

– Мы еще поглядим, кто дурак! – раздался негромкий, вкрадчивый смешок, и чья-то рука так рванула князя Федора за ворот, что он оказался распростертым на земле, а к лицу его уже летел крепко сжатый кулак, когда новый вопль Марии остановил ее нежданного защитника:

– Не смей, Бахтияр!

Черкес жадно, неутоленно сверкнул очами.

– Все равно убью! – выдавил свирепо, с явной неохотой поднимаясь и оставляя князя Федора распростертым на грязном полу. И уже совсем другим голосом, певучим, самозабвенным: – Позвольте помочь, ваше сиятельство. Извольте встать, вот так… Пойдемте, батюшка ваш очнулись, кличут вас.

Маша оперлась на его руку, отряхнула юбку – Бахтияр заботливо обирал приставшие соломинки – и вышла, оглянувшись на князя Федора, который так и остался валяться на спине, словно полураздавленный жук.

В девятом часу утра была смена караула: на башенках часовые исчезали, а потом появлялись. Сразу после полудня в крепость въезжала телега с продуктами: присылали из деревень. После обеда солдат иногда отпускали из крепости: Савка выведал, что Александр Данилыч выплачивал каждому охраннику по копейке в день на мясо и рыбу; эти деньги шли им помимо казенного довольствия и выдавались на руки, а Степан Пырский, начальник караула, человек к заключенным ретивый, но к своим не злой, частенько разрешал охране пойти прогуляться хоть в город, хоть в ближнюю деревню, следя лишь за тем, чтобы в крепости всегда оставалось довольно народу. Ну а поскольку команда Пырского состояла из 70 человек, несколько гулявших погоды не делали. Вот и два часа назад ушли трое, но скоро должны вернуться: до вечера сидеть по кабакам запрещалось строжайше.

Сзади громко застучали конские копыта по твердой, промерзшей земле, и князь Федор неохотно отвел от глаз подзорную трубу.

– Барин! – послышался осторожный Савкин голос. Какой-то слишком уж осторожный…

Князь Федор оглянулся: Савка поглядывал боязливо.

– Ну, что? – спросил князь, стараясь говорить ровно, а потом подумал: да чего ему комедию ломать перед вернейшим слугою, коему ведомы все его тайные чаяния? И дал волю волнению, раздиравшему сердце: – Ну что?! Узнал?

– Узнал, – несмело ответил Савка. – Пырский сообразно инструкции должен оставаться постоянно при их сиятельстве светлейшем князе Александре Данилыче в качестве надзирателя за его поступками. Ворота в крепости запираются по пробитии вечерней зари и остаются запертыми до пробития утренней зари.

– Да это я знаю, про ворота! – нетерпеливо перебил князь Федор. – А что караул-то? Ну, говори, не томи!

– Караул стоит постоянный, – нехотя буркнул Савка. – Часовые стоят на всяком этаже, по двое. Ни через кого посылать писем нельзя мимо Пырского. Писать тоже нельзя иначе, как в присутствии Пырского. Слухи ходят, что в январе придет в крепость новая команда с другим начальником, Мельгунов ему фамилия, а он сущий пес цепной. Даже солдатики жалеют узников, мол, Мельгунов им вообще дышать не даст воздухом!

Выпалив все это одним духом, Савка зажмурился, боясь глядеть, какое лицо сделается у князюшки. Савка, разумеется, был крепостным, однако же он был еще и молочным братом князя Федора, они выросли вместе, почти никогда не разлучались, даже за границей, и Савка все боли и страдания барина ощущал как свои.

Раздался странный металлический звук. Савка испуганно встрепенулся, приоткрыл глаза, но это князь Федор всего лишь резким движением сложил походную подзорную трубу, некогда подаренную ему великим государем, и спрятал ее в чехольчик у пояса.

Руки его дрожали от ненависти. «Мальчишка, злобная тварь!» – думал он о том, по чьей воле отдавались бесчеловечные приказания, однако в глубине души понимал, что не только царя следует винить в напастях, одна за другой настигающих Меншикова. Двенадцатилетний мальчик лишь подписывал приказы: науськивали же его и лелеяли в нем жестокость враги Меншикова, которым все было мало и которые не оставляли его и во время пребывания в Раненбурге. Долгоруковы особенно старались погубить Алексашку, чтобы самим стать на той высоте, с какой был низвергнут всесильный временщик!

Федор зябко передернул плечами. Ноябрь на исходе, берет свое, как ни тепла выдалась осень! Пора ехать. Да и хватит торчать тут, на юру: не ровен час, какой-нибудь приметливый караульный углядит всадника, всякий день озирающего крепость сквозь подзорную трубу! Лучше быть поосторожнее.

Он заворотил застоявшегося коня, однако Савка не тронулся с места, глядел жалобно.

– Ну что еще? – мрачно спросил князь Федор, не сомневаясь, что его ждет какая-нибудь гадость.

Так и вышло.

– Письмо от дядюшки, – убитым голосом пробормотал Савка, робко глянул на барина, не осмеливаясь не то что подать письмо, но и вынуть его из-за пазухи.

Это было третье послание Василия Лукича, остававшееся не только без ответа, но и вовсе непрочитанным. Все они сопровождались кратким указанием князя Федора: «Засунь дядюшке в зад!» – чего Савка при всем желании исполнить не мог, однако письма на всякий случай хранил, зная, что господский нрав переменчив. Вот ведь еще совсем недавно за каждое из дядюшкиных писем князь Федор ну точно душу прозакладывал бы, а с тех пор, как встретился в Березае с ссыльным семейством светлейшего князя, все поставил с ног на голову. То рвался из Ракитного, будто сидел тут на горячих угольях, а то вернулся туда, и обоз вернул с полдороги, и с дядюшкиными посыльными даже не встречается под предлогом тяжелой болезни, ну а письма… про письма все понятно!

К изумлению Савкину барин вдруг протянул руку:

– Дай-ка погляжу. – И, пустив коня шагом, принялся читать.

«Федька, чертов сын!» – была первая фраза письма, от коей настроение молодого князя тотчас улучшилось. Однако чем дольше он читал, тем тяжелее становилось на сердце. «Пошто не даешь ответов, пошто не кажешь носа в Петербург? – вопрошал Василий Лукич гневно. – Государь о тебе осведомлялся раз и другой; кажется, нашему Ваньке удалось убедить его величество, что с тобою было поступлено не по-божески. Конечно, прямо сказать, что государь тебе обязан жизнию, было бы неловко: в конце концов, не кто иной, как ты подбил его на эту трижды клятую корриду. Опять же не скажешь, сколь многим обязан тебе государь в деле свержения нашего Левиафана. Твоя заслуга, увы, останется меж нами тайною, однако изумляет меня, что ты, весьма рьяно за дело бравшийся при его начале, теперь не желаешь насладиться плодами победы своея. Тут дела творятся прелюбопытнейшие!