Князь сердца моего - Арсеньева Елена. Страница 37

Гарофано безотчетно подался в его сторону, но Оливье вовремя ухватил его за полу.

– Некоторые люди после смерти становятся лучше, чем при жизни! – бросил он, увлекая за собою Гарофано и Анжель. Она оглянулась только раз; и то ли почудилось ей, то ли она и впрямь увидела, как саперы и понтонеры бросили Лелупу конец веревки и он, ловко подхватив его, обвязал веревку вокруг туловища. Однако никто не собирался тащить его на мост, и он побрел по трупам и льдинам обратно к левому берегу, до которого добраться ему было гораздо ближе, чем до правого.

Анжель впала в полное оцепенение и уже не чувствовала ни толчков, ни тычков, не сознавала, что Оливье и Гарофано все еще волокут ее вперед. Может быть, оттого, что среди этого сонмища людей, озабоченных лишь спасением собственной жизни, только они думали о спасении ближнего своего, Бог простер над ними милосердную свою десницу и помог почти беспрепятственно дойти до другого берега.

И все трое тут же рухнули на эту спасительную надежную твердь, мечтая лишь об одном: никогда более с нее не подниматься. Рядом так же, как они, падали люди, целовали землю. Плакали, смеялись, кто-то блаженно затянул:

– Vive Henry Quatre, vive ce roi vaillant! [46]

И вдруг тысячеголосый вопль ужаса заставил их вскочить.

Мост рухнул.

Мост не выдержал тяжести пушек, и люди, лошади, повозки – все рухнуло в реку. Лед крошился, и Березина поглощала людей, жерла орудий и обломки моста. Многие пытались забраться на льдины, но это не удалось никому.

Де ла Фонтейн, Анжель и Гарофано, оцепенев, смотрели на страшную картину всеобщей гибели.

– Русские! Проклятые русские! – выкрикнул Гарофано, с ненавистью грозя кулаком противоположному берегу, и этот крик подхватили стоявшие вокруг:

– Проклятые русские!

– Идиот! – огрызнулся Оливье, смотревший на гибельные волны. И вдруг лицо его приняло изумленное выражение: – Ma foi! [47] Да ведь это...

Гарофано и Анжель проследили за его взглядом и увидели немолодую женщину, угодившую между двух льдин, точно в тиски. Растрепанные полуседые волосы ее свисали на лицо, а изо рта рвался нечеловеческий вопль.

Не успели Анжель и Гарофано моргнуть глазом, как Оливье оказался у кромки берега и проворно перескочил на застрявший обломок козел. Тот угрожающе закачался, но ловкий Оливье, точно канатоходец, сумел сохранить равновесие и опустил в воду эфес сабли. Женщина рванулась к нему всем телом, словно огромная рыбина, и так вцепилась в эфес, что едва не сдернула в воду и Оливье. Она была слишком тяжела; вдобавок длинные юбки, облепившие ноги, тянули на дно. Счастье, что подоспел Гарофано с веревкою, не то спасаемая утащила бы спасателя за собой под лед!

Вдвоем они вытащили из воды даму. Вид ее был ужасен, и Гарофано воскликнул:

– Идите немедля в деревню, сударыня! Там костры, там вы сможете обсохнуть и обогреться.

Дама послушно побрела в гору, с трудом передвигая ноги, но Оливье схватил ее за руку:

– Постойте, сударыня! Анжель, неужели ты не узнаешь?..

Он осекся, увидев, как побледнела Анжель, однако она не бросилась в объятия к спасенной женщине, как ждал Оливье, а, наоборот, отшатнулась, пролепетав «маман» с таким страхом, что де ла Фонтейн понял: он сделал что-то не то.

Женщина отбросила с лица мокрые пряди. Лоб ее и нос казались иссиня-бледными по контрасту со щеками, которые были сильно натерты румянами: даже купание в Березине не смыло жгучей краски. Платье, слишком смело обнажавшее иссохшие шею и грудь, тоже было вызывающе-красного цвета и вдобавок разорванное чуть ли не до талии. Подобных женщин Анжель часто видела при войске, она ведь и сама еще недавно была одной из них. Такие валяются под телегами с кем попало, покупая кусок хлеба своим телом. Итак... графиня д’Армонти сама дошла до того, на что хладнокровно обрекла свою невестку!

Анжель зашлась хриплым горловым смехом, но тут же и умолкла, охваченная страхом: в последний раз она видела графиню, когда та продавала ее Лелупу; и теперь, когда Анжель не сомневалась, что навеки избавлена от этого зверя, маман появилась снова... как будто волк-оборотень воплотился в нее.

Графиня не меньше невестки была удивлена этой внезапной встречей, но пришла в себя гораздо быстрее и фамильярно окликнула ее:

– У тебя новый плащ и теплая шубка, Анжель? Вижу, тебе пошла на пользу та партия, которую я тебе устроила! Не пора ли мне получить мои комиссионные? Дай мне или плащ, или шубу – и я пойду обсушусь, как советует мне этот бравый лейтенант!

Она бросила зазывный взгляд на рядового Гарофано, специально польстив ему.

– Как погляжу, Анжель, у тебя теперь сразу два покровителя? Не поделишься ли одним со своей бывшей belle-mere? [48]

Оливье и Гарофано ахнули в голос, в изумлении взирая то на спасенную потаскуху, то на Анжель. Та демонстративно отвернулась, пытаясь скрыть злые слезы. Но смотреть было больше некуда, кроме как на реку, а там по-прежнему гибли люди, и вот тут-то для Анжель было уготовано еще одно, самое страшное испытание.

Какой-то человек балансировал на льдине совсем недалеко от берега, так что его лицо, выбеленное ужасом, было отчетливо видно. Товарищи, зайдя чуть ли не по пояс в воду, протягивали ему ружейные приклады, убеждая сделать спасительный прыжок, но человек тот медлил. И льдина опасно накренилась, он потерял равновесие и упал в воду. Он рванулся плыть, но стоявшая торчком льдина, с которой он сорвался, упала плашмя и встретилaсь с другой, которая неслась по течению и как раз стремительно соскальзывала с высоко поднявшейся волны. Острые зазубренные края двух льдин с лeту сомкнулись на шее несчастного... И через мгновение что-то темное покатилось, разбрызгивая кровавые капли по льдине-убийце. Из шеи жертвы фонтаном била кровь, и обезглавленное тело еще несколько мгновений билось в волнах, размахивая руками, пока не кануло на дно среди мертвенной тишины, сковывавшей оба берега до тех пор, пока ее не прорезал пронзительный женский крик:

– Меркурий!

Анжель не знала, откуда взялось это имя, однако сейчас, наяву, ожил полузабытый призрак: человек с отрубленной головой выходит деревянной поступью на яркий лунный свет, словно предупреждая о чем-то, – и тяжело падает, а над ним, белый и светящийся, взмывает в сине-черные небеса воздушный шар.

Она повернулась к старой графине, которая побелела, казалось, еще больше. Несколько мгновений Анжель пристально смотрела на нее, а потом вдруг выговорила непослушными губами еще одно почему-то знакомое имя:

– Мадам Жизель?..

И та отозвалась, как эхо:

– Ангелина?..

И ее словно бы закружило-завертело в неистовом водовороте воспоминаний, и какое-то мгновение она ощущала в себе две разные жизни, две разные сущности – Анжель и Ангелину; они словно стояли друг против друга, с ревнивым любопытством выискивая малейшее сходство и различие, и каждая страстно убеждена была в том, что именно она – лучшая, истинная, единственная! Это было жуткое, раздирающее душу ощущение... Анжель открыла глаза, с ужасом глядя на мир, воцарившийся вокруг нее по злой воле мадам Жизель.

Теперь она помнила все, что было с ней до того мгновения, как она лишилась сознания на задворках дружининских мастерских, помнила и то, что происходило с Анжель с того мгновения, как она осознала себя беженкой и женою Фабьена. Она не помнила, не знала ответа лишь на один вопрос и сейчас выкрикнула его в лживое морщинистое лицо мадам Жизель:

– Почему?! Зачем вы это сделали?!

Обеих била дрожь: одну – от потрясения, другую – от ледяных тисков мокрой одежды, но мадам Жизель, казалось, забыла о ноябрьской стуже: ее согревала жажда мести.

– Будь моя воля, я сожгла бы тебя живьем на глазах у твоих безумных деда с бабкою! Впрочем, надеюсь, что они и так будто на раскаленной сковородке подскакивают, вспоминая о тебе! Ведь они получили письмо о том, что ты решила бежать с Фабьеном, ибо влюблена в него и уверена, что на твой брак с соплеменником Наполеона согласия дано не будет.