Мост бриллиантовых грез - Арсеньева Елена. Страница 43

– Все! – кричали продавщицы или кассиры. – Больше нет! Эта девушка – последняя!

На «последнюю девушку» неудачники смотрели с ненавистью, как будто именно она была виновата в том, что кончились колбаса, масло или билеты. А может, потому злились, что ее всегда называли только девушкой и никак не иначе, несмотря на то, что пора бы называть уже и… Ну, может, и пора, да, слава богу, не называют. И вообще, пора – она у каждого своя!

Комната в квартале Друо нашлась. Разумеется, последняя, единственная!

– Уникально! – пробормотал негр, всплескивая розовыми ладонями. – Поздравляю вас, мадемуазель!

И этот туда же… Мадемуазель, главное!

– Желаете посмотреть комнату? – спросил негр, откидываясь на стуле так, что Эмма увидела бугор, вспухший между его бедер. – Если угодно, я лично отвезу вас туда, причем немедленно.

Ага. И что потом? Эмма представила его тело – лиловое, с этими розовыми ладонями и, конечно, розовыми ступнями. Бр-р! Перебьешься, твоя клиентка расистка, ты разве не понял?

– Нет нужды, – сказала сухо. – Я согласна на любую комнату. Давайте оформим документы.

Негр так откровенно огорчился, что Эмма немножко поиграла с ним глазами на прощанье, чтобы утешить. Да ладно, разве убудет с нее? Приятно получить еще одно подтверждение собственной неотразимости.

Нет, ну правда… С миром что-то случилось или что-то случилось в последние пять лет с ней? Она всегда нравилась мужчинам, но эти пять лет мужской контингент натурально с ума сходил по Эмме Шестаковой. Даже во время своей яркой, ослепительной юности ей не приходилось видеть, чтобы мужики так откровенно, буквально на глазах, шалели при виде ее. А теперь…

Но у нее же морщинки! И волосы приходится красить, чтобы скрывать седину! И хоть она выглядит лет на десять моложе, чем на самом деле, но все равно, видно же…

Или у них у всех эдипов комплекс, который они тщательно скрывают в любое другое время, кроме тех минут, когда смотрят на Эмму?

Кстати, судя по всему, она не одна такая… будоражащая. Во многих женщинах это есть, взять хотя бы Фанни или Катрин. Неведомо, конечно, какими они были во времена своей первой молодости, однако во времена молодости последней… на тридцати шагах в карту промаху не дадут, особенно из знакомых пистолетов! А вот интересно, если бы им – Эмме, Катрин и Фанни – собраться, да посидеть на троих, да обменяться впечатлениями о мужчинах, на чьем счету оказалось бы больше разбитых сердец? О да, соберись они втроем, этакие… хм… три девицы под окном, им было бы что обсудить!

Эмма нахмурилась, но тотчас тряхнула головой, отгоняя ненужные воспоминания. Не думать об этом! Не злить, не мучить себя попусту! Нет смысла!

– Я живу на первом этаже, там лифт не останавливается, [5] придется пешком, – предупредил Арман, обходя ее и начиная подниматься по лестнице.

Эмма кивнула и пошла следом.

На повороте площадки она оглянулась и увидела, что Шьен за ними не пошла – легла на коврик у громадного зеркала, укрепленного на стенке холла. Эмме и так-то было не по себе, а тут еще больше зазнобило. Надо же, какая выдресированная собака…

Открылась дверь. Эмма чуть не засмеялась. Ну и планировка! Вот уж воистину – пролетарии всех стран, соединяйтесь… в одной комнате! Квартирка – то, что у французов называется студия. Крохотулечная прихожая с дверкой в туалет. Арка – выход в столовую… она же кухня, она же спальня, она же гостиная. Дверь, ведущая в ванную. В углу той же студии крохотная газовая плита с вытяжной трубой, раковина, мойка и неудобный кухонный столик. Чуть поодаль широкий низкий диван, стол с компьютером, еще один стол, уставленный какими-то плоскими разноцветными коробками. Одна такая коробка стоит прямо на полу, чуть не посреди комнаты. Третий столик – маленький, с проигрывателем и стопкой дисков. Тут же несколько фотоаппаратов, от богатого оптикой «Canon» до какой-то зачуханной одноразовой «мыльницы». Мутное зеркало на стене, под ним тумба, покрытая пылью. Кроме этой пыли, да головной щетки, да еще низкой тяжелой вазы с поблекшими иммортелями на тумбе – ничего. Раздвинуты дверцы большого встроенного шкафа – видны стеллажи с книгами, полки с бутылками и стаканами и плечики с одеждой. Арман вдруг метнулся вперед и стыдливо закрыл шкаф. Дверцы сомкнулись с ужасным скрежетом, Эмму даже передернуло.

Окна, конечно, без штор – забраны только бледно-серыми жалюзи. От этого свет в комнате какой-то унылый. Вообще все здесь было унылое, бледное, тусклых, неживых тонов. И потому тем более яркими казались большие – примерно тридцать на тридцать сантиметров – фотографии на стенах. Портреты женщин… Нет, все это были портреты только одной женщины.

Очень красивое лицо. Впрочем, к чертам можно придраться, однако это выражение страсти, безмятежного счастья, полудетского восторга, безудержного веселья, которыми оно так и сияло, так и светилось, делало его воистину прекрасным.

– Теперь ты понимаешь, после какого события я решил подождать и не предоставлять Катрин доказательств нового увлечения Фанни? – задумчиво проговорил Арман, лаская взглядом фотографии.

Странно – все фотографии как бы размыты, изображение чуточку не в фокусе. Ну, понятно, некоторые сняты в движении, как вот эта, где женщина хохочет, откинувшись, а на переднем плане – голова деревянного коня. Карусельная лошадка. Все другие фотографии производили впечатление сильно увеличенных с маленьких. Такое впечатление, что лицо женщины было выхвачено из группы других лиц – она нигде не смотрела в объектив. Не знала, что ее снимают?

Не знала…

Эмма вздрогнула, услышав за спиной звон гитары. Обернулась. Арман, стоя около проигрывателя, держал в руках коробку от диска.

Длинное вступление, мучительный перебор струн, и вот обозначилась мелодия, а потом зазвучала песня:

Так боюсь, что не будет больше встречи! —

пропел Арман, слегка фальшивя, но хрипловатый голос его звучал так страстно, так самозабвенно, что у Эммы слезы выступили на глазах.

звенели гитары.

Эмма резко вздохнула, но не сделала ни единой попытки вырваться, когда Арман подошел к ней и обнял. Его губы скользнули по ее шее, его руки потянули с плеч куртку, потом забрались под свитерок. Он медленно раздевал Эмму, а музыка звучала и звучала, и Арман напевал своим приглушенным, мучительным голосом:

Сам он не стал раздеваться, только джинсы расстегнул. Пока Арман двигался, и задыхался, и стонал, и молил ее, и проклинал, Эмма лежала неподвижно, вдыхая запах табака и какого-то горьковатого парфюма, исходивший от его свитера, слушая музыку, широко раскрытыми глазами глядя на смеющееся, счастливое женское лицо на фотографиях, украшавших стену.