Мост бриллиантовых грез - Арсеньева Елена. Страница 54

«Дура я, дура, – подумала Катрин, – почему не купила ему мобильник? Завалила тряпками, а про средство связи забыла. Где же он? И эта пробка проклятущая никак не рассасывается…»

Наконец движение восстановилось, но Катрин была уже настолько разъярена, что плохо соображала, а потому не доехала до моста Аустерлиц, по которому могла добраться на противоположную сторону Сены и в два счета оказаться на бульваре Сен-Мишель, а на развилке возле улицы Морлан зачем-то повернула налево и через несколько минут выехала на бульвар Бастилии, который, разумеется, снова привел ее на ту же площадь, к той же Опера Бастий.

Катрин всю жизнь так или иначе боролась с судьбой, однако порою, под давлением обстоятельств, становилась безропотной фаталисткой. И она до смерти устала, переволновалась, хотела как можно скорее вернуться домой, чтобы выяснить, что же там с Романом. Поэтому не стала больше артачиться: зашла в знакомое ателье и отдала контрольку на увеличение. Рыжего приемщика на месте не оказалось, поэтому Катрин была избавлена от сакраментального: «Я же вам говорил!»

– Послезавтра, – пискнула маленькая арабка с непомерно большой головой, глядя на Катрин снизу вверх почти с испугом перед изобилием столь чувственной красоты.

– Послезавтра так послезавтра, – кивнула Катрин величаво и выплыла из ателье.

Поскольку наступал час пик, она еще не единожды попадала в пробки, более или менее быстро рассасывающиеся, прежде чем добралась наконец до своего дома, чуть дыша от нетерпения и тревоги.

И едва не завизжала от счастья, обнаружив паршивца крепко спящим.

Нет, с чего было так заводиться, главное! Забыла, что, уходя, заперла его на ключ? Как бы ни засвербело у него в штанах, он не мог выбраться из дому иначе, чем через окно. Хорошенькое было бы зрелище, учитывая, что квартира Катрин выходит на бульвар Сен-Мишель, а народищу на улице – яблоку негде упасть.

Молодец. Хороший мальчик. Спит, по своему обыкновению, свернувшись калачиком. Вон и ручки под щечку подложил, как маленький…

Катрин смотрела на Романа, смущенно улыбаясь. Смущало ее то, что происходило в эту минуту с ее сердцем. Да она все-таки влюбилась, что ли? Или в ней, спаси и сохрани, Пресвятая Дева, материнские чувства пробудились, никогда в жизни не испытанные?

Да нет, едва ли. Катрин вообще не любила детей и считала их только помехой для взрослых. По-хорошему, детей надо где-то изолировать, чтобы не путались под ногами, а в жизнь выпускать по достижении лет двадцати пяти, не раньше. То есть красивых мальчиков можно и раньше. На них хоть смотришь с удовольствием, особенно на некоторых. И вообще, они сгодятся для разных приятностей. А девчонок лучше держать по монастырям лет этак до тридцати или сорока да еще кормить самой жирной и сладкой пищей, чтобы поменьше было конкуренток для дам с изрядным жизненным опытом и неуемным чувственным аппетитом.

Что же касается Романа… С Катрин такое бывало и раньше, она и прежде испытывала похожие приливы всепоглощающей нежности… однако не по отношению к людям, нет, – по отношению к вещам, которые поражали ее воображение и на какое-то время делали счастливой. Например, когда Лоран выкупил вот эту ее заложенную-перезаложенную студию с видом на бульвар Сен-Мишель и в студии был сделан ремонт – именно такой, как хотела Катрин: установлен зеркальный потолок, и эта бесподобная кровать куплена, и вообще все-все-все было устроено так, как она мечтала. Тогда Катрин была просто-таки переполнена нежными, любовными, самыми что ни на есть сентиментальными чувствами к своему жилью, к своей прекрасной собственности. Совершенно то же самое она испытывала, когда Лоран подарил ей золотистую «Ауди» последней модели «for а fair lady». Поэтому ее нежность к Роману – не более чем нежность к очередной прекрасной вещи, которой она обладает, которая должна тешить ее плоть и поднимать ее жизненный тонус. Прелестный массажер, вибростимулятор, постельная игрушка – да какая разница, как его назвать?! Он здесь, и Катрин хочет, чтобы он оставался здесь долго-долго… всегда.

В конце концов, совсем не обязательно держать глаза широко открытыми. На некоторые вещи можно их и закрыть. Например, на эту несчастную контрольку. Во-первых, не исключено, что там заснят вовсе не Роман, все-таки даже через лупу Катрин плохо рассмотрела лицо. На свете очень много похожих людей, гораздо больше, чем нам кажется! Во-вторых, даже если допустить, что это Роман… все равно, снимок сделан до его встречи с Катрин. До, а не после! То есть никакой изменой в данном случае и не пахнет. Мало ли что у него с кем чего было, кто-то же его обучал всяким постельным «штучкам»… Причем не Фанни. Фанни на такие изыски, которые знает Роман, просто не способна! И вообще, в конце концов, если Катрин спокойно вспоминает о том, что он еще пару дней назад спал с Фанни, с лучшей, можно сказать, ближайшей подругой (ха-ха!), почему она должна заводиться из-за чего-то давно прошедшего? Не стоит, право. Тем более что на этих контрольках вовсе не секс, а так, невинные обжималки да танцы-шманцы какие-то.

При слове «танцы» Катрин вспомнила румбу, не без помощи которой когда-то увела у Фанни Лорана.

Лоран… Надо бы ему позвонить, наверное. Может быть, оторвется от своих непроходящих дел и сводит заждавшуюся подругу в ресторан? Нужно иногда укреплять завоеванные позиции, мужчину нельзя оставлять надолго одного, без пригляда!

Она уже протянула руку к мобильнику, как вдруг Роман завозился, просыпаясь, повернулся на спину, простыня сползла с него, и мысли Катрин немедленно приняли другое направление.

Нет, пожалуй, она не будет звонить сейчас Лорану. Потом позвонит. Не сегодня, так завтра. Еще успеется! Да куда он денется, в конце концов!

Она припала к Роману и с нетерпеливым смешком прошептала:

– Ну-ка, покажи мне, как там плавают в воде les petits poissons? Так же, как большие, или несколько иначе?

Ипподром Лонгшамп находился поблизости от Булонского леса, был в некотором роде его продолжением, и Эмма добиралась туда довольно долго: сначала на метро до станции «Лувр – Пале-Рояль», потом перешла на другую линию и ехала еще до «Порт Майо». Оттуда каждые четверть часа отправлялся автолайн до самого ипподрома. Автолайн этот был нарочно пущен для посетителей антикварного салона, однако нынче, в будний день, таковых было немного, и очередной автомобиль был почти пуст. Разумеется, Илларионова там не оказалось, он, конечно, приедет на своем пошлом серебристом «Порше». В автолайн, кроме Эммы, сели еще какой-то господин с собранными в куриную гузку губами, словно бы чем-то недовольный, и две женщины в одинаковых джинсах и одинаковых бежевых свитерах: одна – очаровательное создание лет двадцати восьми с грудным дитятею в «кенгуренке»; вторая – гораздо старше, но тоже еще очаровательная, подтянутая, спортивная, с лучистыми глазами. Она несла девочку лет трех, которая иногда начинала выкрикивать, к изумлению Эммы, по-русски:

– Мамаполина! Бабалена! Соня! Аня!

Женщины были, как Эмма поняла по обрывкам их разговоров, мать и дочь, а девочек, дочек одной и внучек другой, звали Анечка и Сонечка. Анечка безропотно спала в своем «кенгуренке», уткнувшись носиком в грудь Мамаполины, а Сонечка на руках Бабалены вертелась, капризничала и требовала:

– Кадила! Кадила!

Бабалена всю дорогу тихонько пела ей про голубой вагон, который бежит-качается, и про скорый поезд, который набирает ход. Поскольку это была песня из одного из бессмертных мультиков про Чебурашку и Крокодила Гену, загадочная «кадила» получила свое объяснение.

Ехать до ипподрома пришлось примерно четверть часа, и за это время «кадила» была исполнена раз двенадцать, никак не меньше. Сердитого господина этот моноконцерт довел до белого каления, а Эмму – до слез. Ну такие они были счастливые, эти мать с дочерью и маленькими девочками, такую радость доставлял им чудесный солнечный день – чуть ли не первый день, когда в воздухе отчетливо повеяло весной, – и прекрасный Булонский лес, который и впрямь был «словно тушью нарисован» на голубом листке небесного альбома, и болтовня друг с другом, и воркованье над Анечкой, и песенка, спетая Сонечке, и даже ее беспричинные капризы…