Мышьяк за ваше здоровье - Арсеньева Елена. Страница 19

Анна вдруг заломила руки, опустила голову…

– А почему он вам назвался, как вы думаете? – спросила Марина, силясь казаться спокойной, но дрогнувший голос показывал, что и она не осталась равнодушной к этой истории.

– Потом, уже позднее, Серега – мы его так и зовем, как он сам представился, – бледно улыбнулась Анна, – рассказал, что больше всего боялся остаться безымянным трупом. У них ведь документы отобрали, раздели и бросили в полной уверенности, что убили обоих. А ему повезло: ранения в грудь, в живот, в шею, но, как говорят врачи, «совместимые с жизнью». Конечно, мы просто не могли уйти и оставить его умирать на дороге. Петр достал сотовый, позвонил в милицию и в «Скорую». Мы не сказали, что видели машину, – говорили, мол, просто гуляли и вдруг наткнулись на этих застреленных. На наше счастье, нам сразу поверили…

– А почему вы думали, что вам не поверят? – удивленно перебила Марина. – Почему вы вообще решили, что у вас могут быть какие-то проблемы с милицией?

– Ну так, знаете, обычное чисто человеческое опасение – не связывайся с законом, может боком выйти. Вроде и не виноват, а побывав на месте преступления, чувствуешь себя как-то… ну, как бы замешанным. Вы же понимаете? – чуть ли не умоляюще спросила Анна.

Марина неуверенно кивнула. Она лично не чувствовала себя преступницей ни при каких обстоятельствах… Странно, что эта красивая, ухоженная, благополучная женщина настолько мнительна. Да, в прошлом у нее, конечно, были неполадки с законом. Случайные, но болезненные. Недаром она с такой глухой ненавистью выдохнула: «Вот сейчас вынырнет ментовозка… они, если вцепятся, не отвяжутся!»

– И что случилось потом? – спросила Марина, чувствуя, что сейчас не время и не место копаться в прошлом Анны Манихиной.

– Серегу отвезли в больницу, он лечился, а Петр его навещал. Говорил, что чувствует за него какую-то ответственность, называл своим крестником. Серега, даром что чуть живой был, запомнил человека, который нашел его на дороге, и проникся к Петру особым доверием. Он ведь совсем еще мальчишка, но с детства по приемникам-распределителям скитался. Отец его вроде бы умер, потом мать умерла, он даже толком ничего не знал о своих родителях. Сидел в колонии для малолетних преступников, а только вышел – и опять пошел по старой дорожке. Связался с бандой некоего Васи Хачика. Бог его знает, кто он, и вовек бы не знать. И Серегу этот самый Вася проиграл в карты какому-то убийце. Его и еще одного такого же молодого дурака. А карточный долг, говорят, для урок – это святое. Тотчас бросили парней в машину, отвезли в укромное место и убили. То есть были уверены в этом. Серега не сомневался, если эти люди узнают, что он жив, то разыщут и рано или поздно прикончат. Он вообще не знал, что дальше делать, как жить, куда податься. Ну, как-то так вышло, что Петр предложил ему остаться у нас.

– Смелое решение! – покачала головой Марина. – Рискованное, я бы сказала.

– Да. Мне было очень страшно, – подтвердила Анна. – Очень! Но Петр, надо сказать, всегда умел меня убедить в чем угодно, – она слабо улыбнулась каким-то своим, далеким воспоминаниям, – а потом мы узнали, что Васе Хачику очень не повезло. Он не поладил с каким-то там Русланчиком Печерским – тоже, рассказывают, весьма серьезный человек. Русланчик на Васю наехал, как принято выражаться, и вышел победителем. То есть там погибли все эти хачиковцы, или как их называть – хачки? – Анна вдруг по-девчоночьи хихикнула. – Серега мог не бояться за свою жизнь, мог на все четыре стороны идти и чем угодно заниматься, но остался у нас. Я его сначала боялась, а потом привыкла, как к родному сыну. У нас же детей нет, а я всегда хотела сына и дочь. А Серега нам предан я прямо не знаю как, особенно Петру, тот для него и отец, и высшее существо какое-то, он ему руки целовать готов. Ну что, пошли еще чайку попьем? Спускаемся на кухню? – предложила Анна, словно спохватившись, что экскурсия по второму этажу слегка затянулась.

Марина рассеянно кивнула и шагнула на лестницу. И вдруг нога ее подвернулась, она только успела вскрикнуть – и покатилась вниз, пересчитала ступеньки и распростерлась у подножия.

Испуганная Анна спорхнула вслед, наклонилась над неподвижной девушкой:

– Господи боже! Да что ж это такое?! Вы ничего не сломали?

Маринины серые глаза казались почти черными на резко побледневшем лице.

– Кажется, что-то с ногой…

Анна вызвала врачей, Марину отвезли в больницу, наложили гипс и сообщили, что снимут только через сорок пять суток. «Ваше счастье, что обойдется без вытяжки, но надо лежать, лежать и еще раз лежать. У нас проблемы с местами, но к вечеру должно одно освободиться. А пока придется вам в коридорчике…» И тут вмешалась Анна. С мягкой, но непоколебимой решительностью она заявила, что забирает девушку к себе домой. Марина была слишком подавлена болью и страхом, чтобы возражать.

И вот она здесь. Уже больше года… Нога сначала неправильно срослась, пришлось заново ломать и накладывать гипс. Марина прижилась у Манихиных – правда, сначала, чуть выздоровев, пыталась уехать, но тут у Петра Федоровича появились первые признаки заболевания, он резко ослабел. Марина помогала Анне ухаживать за больным, помогала Петру Федоровичу в его делах (Манихин был совладельцем нескольких ночных клубов и ресторанов), много работала сама: ей оборудовали первоклассную мастерскую, любой керамист может только мечтать о такой! Конечно, она построила горн в саду, как и собиралась, но больше для независимости, потому что в голландской муфельной печи, подаренной ей Петром Федоровичем, обжигать изделия было гораздо удобней.

Да, многое, слишком многое пошло не так, как она хотела. Именно потому, что и тот мастер, рукам которого она подчинялась, тоже слабо представлял себе, что же именно он хочет вылепить.

Только недавно Марина поняла это. И испугалась того результата, который может получиться. Ведь всякая, даже самая красивая скульптурка прекрасна лишь в своем вечном состоянии покоя. Так сказать, гармония неподвижности – не то ожидания, не то выжидания. А что было бы, если бы творения рук человеческих обрели самостоятельную жизнь? Они возмутились бы против творца, они ополчились бы против него… и чтобы удержать их в повиновении, их пришлось бы разбить!

Марина резким движением содрала глину с круга, скомкала и швырнула в угол.

Увы, это единственное, что она сейчас способна сделать. Всего остального надо только ждать.

Опять ждать!

ИЮНЬ 1980 ГОДА, ЗАМАНИХА

Человек, который убил милиционера Лукьянова, был из своих. Это ни у кого не вызывало сомнений. Чужого Лукьянов ни за что не впустил бы в помещение сберкассы и, тем паче, не сел бы с ним выпивать. А медицинское вскрытие показало, что Лукьянов перед смертью крепко выпил и закусил копченым салом. Сало его было собственного посола и копчения – он страшно любил такие штуки и оборудовал дома знатную коптильню, в которой священнодействовал сам. Вообще-то в Заманихе копчености отчего-то не любили и не делали. Сало солили, да, но кто ж его не солит? А вот коптили только Лукьяновы, так что сомнений не было, и жена покойного подтверждала: сало Николай принес из дому себе на ужин. И разделил его, судя по всему, с человеком, который его убил. Отдал ужин врагу, как советуют врачи…

Когда оперативник Бушуев узнал о результатах вскрытия, он подумал, что убийца, конечно, был человек расчетливый и осторожный. Скажем, он мог бы прийти со своей закуской, с селедкой, к примеру, или с колбасой. Но он побоялся оставить даже малейшую зацепку. Ведь продавщица сельмага Валентина определенно вспомнила бы, кто у нее покупал нынче блатную селедку и еще более блатную колбасу. Того и другого в сельмаг привозили так мало, что Валентина распределяла бочонок сельди и несколько батонов колбаски строго по своим. И список этих «своих» был весьма ограничен. Конечно, при допросе Валентина ничего не скрыла бы, тем паче что ее блатные и так были известны всей Заманихе. А потом милиции осталось бы только прошерстить этот круг… Разумеется, убийца мог бы прийти с каким-нибудь домашним продуктом на закуску, с пирогами, или винегретом, или солеными огурцами. Но имелась тут одна закавыка. Лукьянов, чей желудок был избалован кулинарными талантами его жены, постепенно и окончательно отрешился от незамысловатой деревенской пищи, например квашеной капусты или бочковых огурцов. Он ел только маринованное, только с уксусом. Остальное в рот не брал, даже когда сидел за чьим-нибудь богато убранным столом. На деревенский вкус маринованное – это сущая кислятина, Николая считали привередой, жену Альбину – вообще сдвинутой, и хозяйки терпеть не могли звать Лукьяновых в гости. Больно много из себя строят! Таким образом, он не стал бы закусывать принесенным соленьем. Пироги – да, пироги он любил, но, обнаружив в его желудке остатки пирога, не столь уж трудно было выяснить, кто в деревне накануне пек пироги. Поэтому убийца обезопасил себя как мог и пришел со своей выпивкой, уверенный, что закуска найдется у Лукьянова. Так оно и вышло. А поскольку в сельмаг уже четвертый месяц завозили только портвейн «Три семерки», его преимущественно и пили все мужики, ругательски ругая райкоопторг, который, видать, на этих «Трех семерках» окончательно помешался. А вот Лукьянов этот портвейн очень любил и вовсю нахваливал райбазу. И убийца навестил Лукьянова с портвейном.