Похититель душ - Бенсон Энн. Страница 123

Мы мучили детей самыми изощренными способами, например распарывали им животы или отрезали головы кинжалами или простыми ножами. Иногда мы наносили сильный удар по голове дубиной или чем-нибудь вроде того. А еще мы связывали их и подвешивали на крючок или деревянный гвоздь, и я насиловал их, пока они умирали. Множество раз я садился на живот умирающего ребенка и смотрел, как он отходит в мир иной. И мы – Анри, Пуату и я – смеялись над ними.

Я обнимал мертвых детей, и восхищался их головами и конечностями, и пытался решить, кто из них был самым красивым. Я хранил их головы, пока не наступило время, когда мне пришлось расстаться с большей частью…

Он заклинал родителей правильно воспитывать своих детей, беречь их от падения в пропасть, в которую угодил он.

– Тех из присутствующих, у кого есть дети, я умоляю внушать им с самых первых дней веру в Бога и его законы, а также воспитывать в добродетели. Следите за своими детьми, которых не следует одевать в роскошные одежды и позволять им жить в праздности. Сделайте все, что в ваших силах, чтобы у них не развилось стремление к красивым вещам и вину, потому что именно эти желания приводили меня в состояние крайнего возбуждения, в коем я и совершил большинство своих преступлений.

Наконец он попросил прощения у тех, кому причинил зло.

– Я умоляю родителей и друзей тех детей, кого я так жестоко убил, простить меня и одарить своим благословением, а также молить вместе со мной Бога о спасении моей души.

Когда он закончил, в зале повисла звенящая тишина. Потом со своего места поднялся Шапейон.

– Итак, пришло время назначить день для вынесения приговора, – сказал он.

– Да, – проговорил Жан де Малеструа, и я услышала в его голосе то же сильное желание, чтобы все это поскорее завершилось, которое испытывала сама. – Мы соберемся завтра для вынесения приговора.

Он ударил молотком по столу и тоже встал. Заседание суда подошло к концу.

Это признание милорда Жиля стало последним.

– Не думала, что его новые откровения так на меня подействуют – ведь я уже столько всего о нем узнала, – сказала я Жану. – Но каждое его слово разрывает мне сердце.

– Учитывая, какая правда нам открылась, причинить нам боль сейчас совсем не трудно. То, что он убил моего брата… Разве может быть что-нибудь страшнее?

– Я думаю, что первая рана, которую он тебе нанес, была не менее ужасной, – сказала я. – Стать предметом домогательств, выслушивать угрозы, быть вынужденным прикасаться… подчиниться…

Я плакала, но уже без слез – их больше не осталось. Мне даже говорить было трудно, и мой голос звучал едва слышно.

– Предаваться греху содомии. Боже праведный, Жан, я бы все отдала, чтобы вернуть то время и все изменить. Мы бы могли покинуть это исполненное зла место, уехать куда-нибудь…

– И что бы мы делали, матушка? Стали бы крестьянами? Но ведь отец не был земледельцем или скотоводом. Он был солдатом, а солдаты, которые не находятся на службе, превращаются в разбойников, чтобы прокормить свои семьи. Наши мечты и надежды, мое образование, служба Мишеля – все пошло бы прахом.

Конечно же, он был прав. Он защищал тех, кого любил, и все, о чем мы мечтали. Но такой дорогой ценой. То, что он после свершенного над ним насилия, став взрослым мужчиной, превратился в достойного человека, я считала чудом.

– Идем, – сказала я и встала с жесткой каменной скамейки, на которой мы сидели во внутреннем дворе.

Подул холодный октябрьский ветер, и я замерзла: почти не чувствовала пальцев, носа, щек.

– Давай забудем наши печали и вспомним, что на свете есть еще и радости.

И мы отправились на поиски брата Демьена. Наш садовник, совмещавший с любимым занятием службу во имя Господа, сразу же после того, как заседание суда объявили закрытым, отправился проследить за сортировкой яблок. Самые лучшие будут перенесены в холодный подвал, чтобы радовать нас зимой. А те, которым не повезло и у них на боку имеются вмятины или пятна, пойдут под пресс. Потом сок перельют в дубовые бочки, где он будет некоторое время бродить. Я бы с наслаждением сейчас выпила стаканчик или даже два восхитительного вина, чтобы немного смягчить воспоминания о прошедшем дне.

Когда мы вошли в сарай, где хранился урожай, нас тут же окутали чудесные запахи, да и воздух здесь оказался теплее, чем снаружи – там уже пахло поздней осенью и обещанием холодной зимы. Бочки и горы яблок были повсюду. Брат Демьен отложил несколько великолепных красных яблок в сторону. Я взяла одно и принялась с восхищением вертеть его в руках.

– На завтрак его преосвященству?

– И в подвал герцога Иоанна, – ответил он.

Он огляделся по сторонам, проверяя, как идут дела.

– Все замечательно, – заметил он, – хотя в этом году нас много отвлекали. – Он рассеянно вынул яблоко из одной бочки и переложил в другую. – Боюсь, я уделял меньше внимания нашему урожаю, чем следовало. Разумеется, братья и сестры работали и без меня и прекрасно со всем справились, но со мной получилось бы гораздо лучше.

Иными словами, ему не пришлось бы перекладывать яблоки из одной бочки в другую.

– У нас выдался необычный урожай, – проговорила я. – Да и год не совсем обычный.

– Спаси нас Господи от еще одного такого же года, – сказал брат Демьен и перекрестился, чтобы придать своим словам дополнительную силу. – Но, боюсь, он станет еще более запоминающимся, и довольно скоро.

– Почему? – спросила я.

– Я слышал, что милорд Жиль намерен говорить с его преосвященством и Л'Опиталем. Он хочет заключить сделку.

– На какую сделку он может сейчас рассчитывать?

– Касающуюся его смерти.

– Но никто не сомневается, что его приговорят к смерти. Его преосвященство ни за что не согласится на простое тюремное заключение.

– Разумеется, – проговорил брат Демьен. – Это не обсуждается. Но мне сказали, что он желает обсудить способ.

Меня снова охватил почти невыносимый гнев; но я надеялась, что сумела не выдать себя. И не сомневаюсь, что мне это не удалось, потому что оба молодых священника – мой сын и брат Демьен – тут же внимательно на меня посмотрели.

Я снова накинула капюшон и, не говоря ни слова, повернулась к двери. Еще прежде, чем Жан успел вымолвить хоть слово, я помчалась к замку.

Мой сын, который был моложе, естественно, сумел меня догнать. Но я не позволила ему сопровождать меня к Жану де Малеструа. Должна заметить, что он повел себя в неподобающей для священника манере: иными словами, принялся ругаться. Превратился в возмущенного сына, пытающегося остановить мать. Но я не поддалась на его уговоры.

Его преосвященство сидел за столом, перед ним стоял поднос с ужином, повсюду были разбросаны бумаги, к еде он не притронулся. Беспокойство на его лице сменилось радостью, когда он меня увидел, и его улыбка показалась мне искренней.

– Я думал, вы будете ужинать с сыном, иначе непременно пригласил бы вас.

– У меня сегодня нет аппетита. – Я показала на поднос. – У вас, похоже, тоже.

– Мой желудок упрямо твердит, что не желает никакой еды.

– И не удивительно, учитывая то, что мне сказали пять минут назад. Неужели милорд действительно намерен просить снисхождения? Я слышала о какой-то сделке.

– Да.

– И вы собираетесь пойти ему навстречу?

– Только если меня вынудят обстоятельства, а я такого поворота событий представить себе не могу. Если только до завтрашнего дня не случится что-нибудь ужасное, я приговорю его к сожжению на костре, чтобы он превратился в кучку пепла. А потом позабочусь о том, чтобы пепел развеяли по ветру.

Ужасная, немыслимая судьба для человека, который верит в загробную жизнь. Как же это страшно – знать, что твои останки будут развеяны по ветру, как жалкая пыль. Но ничего другого он не заслужил.

– Я не единственная, кто не обретет на этой земле покоя, если вы проявите к нему милосердие. Он не пожалел моего сына и тысячи других сыновей.

– И вы не одна, кто так думает, – тихо сказал он. – Но я обязан выслушать его просьбу – как судья и слуга Господа.